Русские мыслители

Берлин Исайя

Подхваченный волнами подобной радикальной болтовни, звучавшей в середине девятнадцатого столетия, человек черес­чур хорошо ведает, чего нужно ждать. Пересказываю другой бакунинский пассаж: я не свободен, ежели ты не свободен в свой черед; моя свобода обязана «отражаться» в свободе окружающих — и неправ индивидуалист, мыслящий: предел моей свободе кладется твоей свободой —- ибо одна свобода лишь дополняет другую — и обе необходимо нужны друг другу — и друг другу не помеха[166]. «Юридическая и полити­ческая концепция»[167] свободы — неотъемлемая часть преступ­ного словоблудия, что ставит знак равенства меж обществом и ненавистным Государством — и тем лишает людей свободы, ибо натравливает личность на общество; здесь-то и кроется фундамент всецело порочной теории общественного дого­вора, согласно коей люди обязаны жертвовать частью своей изначальной, «природной» свободы, дабы сосуществовать гармонически.

Но

это глубокое заблуждение, поскольку лишь в обще­стве двуногие прямостоящие делаются людьми — и людьми свободными: «лишь коллективный, общественный труд выз­воляет [человека] из-под ига <...> природы», и без этого быть не может свободы «ни нравственной, ни умственной»[168]. Свобода не приходит к отшельнику, свобода есть одна из форм сосуществования. Стало быть, я свободен и я человек только в той мере, в которой свободны и человечны другие мне подобные. Моя свобода беспредельна, поелику такова же свобода окружающих; наши свободы взаимно отражаются, точно в зеркалах — и доколе остается хоть один раб, я не сво­боден, я не человек, и ни достоинства, ни прав не имею.

Свобода—состояние не физическое, и не общественное — а умственное: она заключается во всеобщем взаимном при­знании личной свободы каждого; и рабство есть состоя­ние умственное, оттого-то и рабовладелец является рабом не меньшим, чем его живая двуногая собственность[169]... Бойкая гегельянская трескотня подобного рода — писания Бакунина изобильны ею — лишена даже приписываемых гегельянству положительных черт: она исхитряется повторять многие наихудшие заблуждения, свойственные мысли восемнадца­того столетия — вплоть до того, что так же точно смешивает сравнительно ясное понятие личной свободы, определяемое от противного: «если другие люди не принуждают человека заниматься тем, чем не хочется — человек свободен», с уто­пическим и, пожалуй, невнятным определением свободы от «законов» — понимаемых не как государственные, а как законы природы или даже людского общежития. Отсюда следует вывод: коль скоро быть свободным от Природы нельзя — это абсурдно, — и коль скоро я есмь то, что есмь — частица Природы, а стало быть, и отношения мои с другими человеческими существами — тоже составная часть При­роды, значит, равно абсурдно просить себе свободы у других людей — надлежит искать «свободы», состоящей в «гармони­ческой солидарности» с окружающими.

Бакунин восставал на Гегеля и клялся в ненависти к хрис­тианству; однако речь его — заурядное смешение гегелевского и богословского слога. Предположение, будто все добро­детели совместимы — нет, взаимно порождены и связаны меж собой; что свобода одного человека никогда не вступит в воинствующее противоречие со свободой другого — если оба этих человека разумны (а стало быть, не могут стре­миться к исключающим друг друга целям); что неограни­ченная свобода не просто способна сочетаться с неограни­ченным равенством, но и немыслима без него; нежелание попытаться всерьез проанализировать сами понятия свободы и равенства; убеждение, что лишь устранимые — легко ли, тяжко ли — глупость и порочность людская не дозволяют естественной доброте и мудрости людской почти мгновенно создать на земле поистине райскую жизнь — по крайности, как только будет уничтожено и без остатка выкорчевано тира­ническое Государство, с его свирепой и дурацкой законода­тельной системой, — все упомянутые простодушные заблуж­дения, понятные и приемлемые в восемнадцатом столетии, но беспощадно критиковавшиеся в умудренном девятнад­цатом веке, и составляют всю суть бакунинских проповедей urbi et orbi^} — в особенности, пламенных речей, которые Бакунин адресовал очумело затаившим дыхание рабочим- часовщикам из Ла-Шо-де-Фона и Долины Сент-Имье.

Мысль бакунинская почти неизменно проста, неглубока и прозрачна; стиль страстен, прям и сумбурен: в риторичес­ких доводах автор взмывает с вершины на вершину; време­нами Бакунин растолковывает, чаще назидает или спорит; обычно говорит с иронией, иногда с искрометным задором, всегда весело, всегда занимательно; его всегда легко читать — автор не часто ссылается на факты или сведения, работы его лишены самобытности, серьезности, определенности. Слово «свобода» возникает на каждом шагу.

Временами Бакунин говорит о ней возвышенным, почти богословским слогом, восклицая: влечение к мятежу — стрем­ление бросить вызов — есть одна из трех основных «движу­щих сил» в развитии человечества; он изрыгаёт хулу на Бога и превозносит сатану — первого мятежника, «истинного друга свободы».

Именно в таком «преисподнем» ключе, словами, напоми­нающими начальные строки революционных песен, Бакунин заявляет:

единственный истинно революционный элемент в России (да и где угодно) —лихой мир отчаянных голов, раз­бойников и душегубов, которым терять нечего, — и сокру­шат они старый мир, и потом из его пепла новый появится: сам собою, словно феникс[170]. Бакунин уповает и на отпрыс­ков разорившихся помещичьих семей: на всех, свое томление и негодование изливающих в яростных нападках на душную общественную среду.

Подобно Вейтлингу, он призывает и подонки преступ­ного сброда, и — особенно — всех недовольных мужиков, «Пугачевых и Разиных», подняться, подобно современ­ным Самсонам, и сокрушить «храм насилия и произвола». В более благодушные минуты он призывает всего лишь бун­товать против отцов и классных наставников: дети должны свободно избирать себе дорогу в жизни; «нам не нужны ни полубоги, ни рабы»[171], нам нужно общество равных, — а для этого следует, прежде всего, упразднить университетс­кое образование, порождающее в людях ощущение умствен­ного превосходства и приводящее к неравенству еще более обидному, чем насаждаемое аристократией и плутократией. Временами он требует «железной диктатуры»[172] в течение «переходного периода» от порочного сегодняшнего обще­ства, с его «кнуто-германской»[173] армией и полицией, к безго­сударственному грядущему обществу, не связанному ника­кими путами.

Временами он говорит: любые диктатуры немину­емо стремятся увековечить себя — и диктатура пролетари­ата лишь новая, отвратительная разновидность угнетения одного класса другим. Он глаголет: все «навязанные» законы, придуманные человеком, должны быть немедля похерены; однако дозволяет существовать законам «социальным» — «природным» и не «деспотическим», — причем властно требует их соблюдать[174], словно «социальные» законы незыблемы, неизменны и обретаются вне человеческого влияния.

Немного сыщется самодовольной чепухи, порожденной рационалистами восемнадцатого столетия, которой там и сям не встретится в бакунинских писаниях. Уже провозгласив мятеж людским правом — и долгом, — уже объявив сроч­ное насильственное свержение любой государственной вла­сти настоятельной необходимостью, Бакунин восторженно заявляет: верую в абсолютный исторический и социаль­ный детерминизм — и одобрительно цитирует слова бель­гийского статистика Кетлэ: «Преступления готовит само же общество, а преступники — лишь необходимые орудия, кото­рыми общество эти преступления совершает»[175]. Вера в сво­бодную волю иррациональна — поскольку Бакунин, подобно Энгельсу, полагает: «свобода есть <... > неизбежный конеч­ный итог естественной и социальной необходимости»[176]. Окружающая людская — равно как и природная — среда лепит нас полностью; и все-таки, нужно бороться не за чело­веческую независимость от «законов природы и общества», но от любых законов, «политических, уголовных и граж­данских», навязываемых человеку окружающими «вопреки его личным убеждениям»[177].

Это завершающее бакунинское определение свободы — наиболее сложное; а что желал он сказать подобной фразой — гадайте сами. Явствует лишь одно: Бакунин — противник любых ограничений, налагаемых на кого угодно, где угодно и в каких угодно условиях. Мало того: подобно Гольбаху и Годвину, он считает, что довольно устранить искусствен­ные ограничения, наложенные на человечество слепо соб­людаемыми обычаями, или неразумием, или «корыстным пороком» — и все мгновенно станет на должные места: справедливость и добродетель, счастье и наслаждение — и свобода! — немедля и повсеместно пустятся в друж­ную победную пляску. Искать в бакунинских высказыва­ниях что-либо разумнее и основательнее этого — занятие неблагодарное[178]. Бакунин использовал слова не для творчес­ких, а для чисто поджигательских целей — и был по части поджигательской великим мастером: даже ныне его словеса не утратили способности воспламенять людские умы.

Подобно Герцену, Бакунин терпеть не мог нового пра­вящего класса: дорвавшихся до власти Фигаро — Фигаро- банкиров и Фигаро-министров, Фигаро, не способных сбро­сить лакейскую ливрею, накрепко приросшую к их коже[179]. Он любил свободных людей и неукротимые личности. Ненавидел духовное рабство больше всякого иного порока. И, подобно Герцену, глядел на немцев как на безна­дежно холопский народ — причем говорил об этом часто и глумливо:

«Правда, что англичанин или американец, говоря: "я — англичанин"я — американец* говорят этим словом: ^вя — человек свободныйнемец же говорит: "я — раб_у но зато мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, кото­рый меня душит, вас всех задушит<... > у каждого народа свои предпочтения — немцы без ума от своей государствен­ной дубины» К