Русские мыслители

Берлин Исайя

Часто говорят: национальная особенность русских заключается в том, что они самым крайним образом выра­жают некоторые всеобщие свойства человеческой природы. Для многих историческое значение русской интеллигенции сводится к одному факту: общечеловеческую жажду абсолют­ного интеллигенты проявили в патологически преувеличен­ной форме.

Очерки Берлина толкуют «вселенскость» интеллигенции на совсем иной и куда более сложный лад, они показывают: по множеству исторических причин русские интеллигенты воплотили собой не одно, а по крайности два фундамен­тальных и противоположных людских стремления. Интел­лигентское стремление утверждать самость путем бунта против необходимости непрестанно враждовало с интелли­гентским же требованием определенного и достоверного, приводя интеллигентов к ярким прозрениям в нравственные, общественные и эстетические вопросы — которые нынеш­ний век уже признает первостепенно важными. То, что этот аспект их умственной

деятельности привлекал столь малое внимание Запада, в определенной мере объясняется вопию­щими пороками, присущими умопостроениям большинства тогдашних интеллигентских вожаков.

Надоедливые повторения сказанного, бессвязность, про­возглашение и распространение полупереваренных чужезем­ных идей в работах Белинского и ему подобных — а вдоба­вок и память о политических бедствиях, в коих винят именно интеллигенцию, — понудили многих западных ученых вто­рить знаменитым словам русского мыслителя Петра Чаадаева: дескать, единственное назначение России — преподать миру некий великий урок; и, по-видимому, такого свойства, чтобы от поданного примера шарахались, точно от чумы. Но, со своим острым чутьем на качество — и без малей­шего намека на снисходительность, которая сплошь и рядом сопутствует историческим приговорам, что выносятся задним числом, — Берлин различает за формальными недостатками интеллигентских сочинений достойный внимания и уважения нравственный жар — оправдание и подтверждение того, что сам Берлин долгие годы проповедовал своим английским слу­шателям: воодушевление, порождаемое преданностью идее, — не порок и не грех; напротив, способность силой мысли до конца исследовать политические и общественные идеалы, дабы предотвратить их крайние последствия, служит наи­лучшим наличествующим предохранителем против тирании идеологических систем.

В Four Essays on Liberty сэр Исайя говорит: ни разу еще ни единый философ не преуспел в доказательстве или опро­вержении детерминистского тезиса, гласящего: субъектив­ное отношение к историческим событиям не влияет на них. Но его очерки, повествующие о том, как русские мыслители жили согласно своим верованиям, закаляя их повседневной нравственной борьбой, лучше любых логических доводов доказывают положение, пронизывающее все работы Исайи Берлина: человеческие существа нравственно свободны и способны (по крайней мере чаще, нежели это признают приверженцы детерминизма) влиять на события — к добру или к худу — посредством искренних убеждений либо доб­ровольно избранных идеалов.

Россия и 1848 год

_О

бычно 1848 год не считается какой-то особой вехой в русской истории. Революции 1848-го, казавши­еся Герцену жизнедатными грозами, освежившими удушливо знойный день, обошли Российскую империю сто­роной. Глубокие и резкие перемены в имперской правитель­ственной политике, произошедшие после разгрома декаб­ристов (1825) были весьма, и даже слишком, действенными: литературные бури, подобные скандалу, разразившемуся вок­руг Чаадаева в 1836-м, беспечные беседы студентов-вольно­думцев, за которые пострадали Герцен и его друзья, — даже незначительные крестьянские волнения, прокатившиеся в начале 1840-х по захолустным уездам, пресекались и усми­рялись без труда.

В 1848 году покой огромной и все продолжавшей рас­ширяться империи оставался всецело невозмутимым. Испо­линскую смирительную рубашку бюрократического и воен­ного правления Николай / не изобрел сам, однако подлатал и подновил ее, затянул потуже — и, вопреки частой чинов­ничьей глупости и лихоимству, дело явно пошло на успеш­ный лад. Нигде не замечалось ни малейшего признака по- настоящему независимых мыслей и поступков.

Восемнадцатью годами ранее, в 1830-м, новости, пришед­шие из Парижа, вдохнули новую жизнь в русских радика­лов; французский утопический социализм произвел глубо­кое впечатление на русскую общественную мысль; польское восстание сплотило демократов повсеместно — почти так же сплотило их столетием позже дело республиканцев, когда в Испании разразилась гражданская война. Но восста­ние подавили, а всех участников этого великого пожара — по крайности, открыто поддерживавших или одобрявших мятеж, к 1848 году, по сути, искоренили — причем равно решительно и в Варшаве, и в Санкт-Петербурге. Западно­европейским наблюдателям — и дружественным, и вражде­бным России — чудилось, будто самодержавие незыблемо. Тем не менее, 1848 год сделался поворотным пунктом и в европейском, и в российском развитии: не только благодаря определяющей и решающей роли, сыгранной в дальнейшей русской истории революционным социализмом, о рожде­нии коего протрубил Манифест коммунистической партии, сочиненный Марксом и Энгельсом, но еще скорее, из-за воз­действия, которое неудавшимся европейским революциям суждено было оказать и на русское общественное мнение, и, в частности, на русское революционное движение.

Однако в то время предвидеть подобное почти не пред­ставлялось

возможным, и трезвый политический наблюда­тель — схожий с Грановским или Кошелевым — был обос­нованно удручен сомнениями в самой возможности даже умеренных реформ, а уж о немыслимо далекой революции не стоило и мечтать.

Маловероятно, что в 1840-х годах кто-либо — даже из наи­более отважных духом, — исключая, пожалуй, Бакунина и одного-двух петрашевцев, полагал немедленную русскую революцию вероятной. Революции, вспыхнувшие в Италии, Франции, Пруссии и Австрийской империи, устраивались более-менее организованными политическими партиями, открыто выступавшими против тамошних режимов. Эти пар­тии состояли из интеллигентов — радикалов и социалистов — или действовали в союзе с ними; во главе этих партий сто­яли выдающиеся демократы, связанные с общепризнанными политическими либо общественными учениями или сек­тами; эти партии пользовались поддержкой среди либераль­ных буржуа — или получали помощь от расстроившихся и несостоявшихся национальных движений, обретавшихся на разных стадиях развития и устремлявшихся к различным идеалам.

И в ряды этих партий вливалось немало недовольных рабочих и крестьян. Ничто из вышеперечисленного не обрело в России ни очертаний, ни организованности — положение вещей нимало не походило на западное. Параллели, про­водимые между русским и западноевропейским развитием, всегда обращаются поверхностными и обманчивыми; но уж если заниматься уподоблениями, то русский девятнад­цатый век лучше сравнивать с европейским восемнадцатым. Противостояние русских либералов и радикалов, начавших набираться храбрости и поднимать головы в середине 1830-х— начале 1840-х, когда миновали суровые репрессии, после­довавшие за разгромом декабристов, несравненно больше походило на партизанскую войну, что вели французские энциклопедисты и вожаки германского Aufklarung[29] против Церкви и абсолютной монархии, нежели на борьбу массо­вых организаций или народные движения в Западной Европе девятнадцатого столетия.

Русские либералы и радикалы 1830-х и 1840-х годов — независимо от того, ограничивались они изучением воп­росов эстетических и философских, подобно участникам кружка, созданного Станкевичем, или, подобно Герцену и Огареву, занимались вопросами политическими и общест­венными, — пребывали одинокими lumieres[30], малочисленной, застенчивой умственной элитой; они собирались, они спо­рили, они влияли друг на друга в гостиных и салонах Москвы или Санкт-Петербурга — однако не имели всенародной под­держки; за ними не стояли ни обширные движения полити­ческого или общественного толка, будь это хоть политические партии, хоть, на худой конец, не оформившаяся, но повсе­местная буржуазная оппозиция, подобная той, что пред­шествовала Великой французской революции. Тогдашние разобщенные и рассеянные русские интеллигенты не опира­лись на средний класс — его не имелось, — да и на кресть­янскую подмогу им рассчитывать не доводилось. «... В народе есть потребность на картофель, но на конституцию ни малей­шей; ее желают образованные городские сословия, которые ничего не могут сделать», — писал Белинский своему другу

Павлу Анненкову в 1847-м[31]. Тринадцать лет спустя на слова Белинского эхом отозвался Чернышевский — со свойствен­ным ему стремлением преувеличивать: «Нет такой евро­пейской страны, в которой огромное большинство народа не было бы совершенно равнодушно к правам, составляющим предмет желаний и хлопот либерализма»[32]. И тогда, и ранее это навряд ли было справедливо по отношению к боль­шинству западноевропейских стран, однако довольно точно определяло отсталость, царившую в России.

Покуда экономическое развитие Российской империи не породило промышленных и трудовых неурядиц, покуда не возникли буржуазия и пролетариат западного образца, демократическая революция оставалась мечтой; а когда упо­мянутые условия сделались действительностью, когда общест­венная жизнь ускорилась в последние десятилетия девятнад­цатого века, революция не слишком замедлила свой приход. «Русский 1848-й» грянул в 1905-м — к этому времени запад­ная буржуазия утратила и свою революционность, и даже воинственное стремление к реформам; полувековая русская отсталость сама по себе явилась могучим фактором, вызвав­шим и окончательный, бесповоротный раскол меж либераль­ным и авторитарным социализмом в 1917 году, и воспосле­довавшее убийственное расхождение русских и европейских путей.

Вероятно, Ф.И.Дан оказался прав, предполагая, что именно такое расхождение подразумевал Герцен, обратив­шийся к Эдгару Кинэ и воскликнувший: «... вы [пойдете] про­летариатом к социализму, мы социализмом к свободе»[33]. Различ­ная степень тогдашней политической зрелости — российской и западной — живо и ярко определяется во вступлении к «Письмам из Франции и Италии», сочинявшихся изгнан­ником Герценом в лондонском пригороде Путней (Патни). Речь идет о западно-европейской революции 1848 года: