Русские писатели XVII века

Жуков Дмитрий Анатольевич

Игнатий Иевлевич стал с 1656 года игуменом монастыря Богоявления после Елисея. Поставление Игнатия Иевлевича в игумены, как об этом свидетельствует его письмо к Федору Михайловичу Ртищеву, не обошлось без содействия как последнего, так и А. Л. Ордина-Нащокина. Одновременно с этим полоцким и витебским епископом был назначен марковский игумен Каллист. Патриарх Никон в своей жалованной грамоте от 13 марта 1656 года особо подчеркнул необходимость «отрочат… усердно желающих учению, чтению… учити и наказывати, избирая на сие учителей, во благих свидетельствованных и богобоязненных».

И новый игумен Богоявленского монастыря, где уже и ранее была школа, начал деятельные розыски тех, кому бы он мог доверить преподавание в братской школе. Весна 1656 года прошла

в бесплодных поисках. Но случай улыбнулся наконец ему: во время пасхального богослужения Игнатий Иевлевич заметил своего бывшего ученика по киевской школе — Петровского-Ситниановича. Они встретились после богослужения, и Самуил долго рассказывал игумену о своих мытарствах. Внимательно отнесся к молодому человеку бывший профессор, подробно распросил его об учебе в Виленской коллегии, тщательно изучил сохраненный Самуилом диплом…

Решение было неожиданным: Иевлевич предложил недавнему студенту стать монахом и заняться воспитанием детей в братской Богоявленской школе.

Советовался ли Самуил с родителями? Мы не знаем, да, по-видимому, и никогда не узнаем об этом. Но, верно, долго колебался молодой, полный сил и юношеских надежд Самуил. Ему пришлось по душе предложение игумена быть учителем, но пугала мрачная перспектива иноческой жизни. «Инок» — значит одинокий… Он должен обречь себя на безбрачие, забыть все земные блага, подчиниться определенному уставу и иметь своей целью служение идеалам, достижимым лишь путем самоотречения и удаления от мира… А это вело, в частности, и к отказу от собственного своего имени. Много дней провел в беседах с ним многоопытный игумен. Решающим было то, что в условиях того времени учителем могло быть только лишь лицо духовного сана: школа управлялась церковью, гражданских учителей еще не было.

И вот произошло событие, резко изменившее всю жизнь молодого белоруса: Самуил принял иночество под именем Симеона. 8 июня 1656 года Игнатий Иевлевич произнес приветственное слово в монастырской трапезной, обращенное к новому иноку. Отныне черная монашеская ряса станет его единственной одеждой, а крест и книга — его постоянными спутниками…

У нас есть лишь один источник, который может косвенно разъяснить, что побудило Симеона к этому шагу. Вероятно, он предполагал, что, будучи монахом, сможет плодотворнее заниматься наукой, поэзией, драматургией. Уже позднее в своем интересном стихотворении «Женитьба», включенном в сборник «Вертоград многоцветный», он писал, что человек, посвятивший себя науке, не должен жениться, потому что и жена, и дети будут удалять его от книг. При этом поэт ссылается на авторитет Эпикура и Теофраста, также предостерегавших мудрецов от женитьбы. Жена, утверждает Симеон, заботится только о нарядах да удовольствиях, она ревнива и корыстолюбива, нет от нее покоя ни дома, ни вне его, — и вот конечный вывод поэта: остерегайся бед супружества, склонись на покойное место к книгам.

Приняв иночество, бывший студент стал учителем (дидаскалом) в братском училище полоцкого Богоявленского монастыря.

У недавнего студента было одно преимущество: он был «свидетельствованным» (то есть со свидетельством об образовании) учителем; видимо, и в остальном он отвечал предъявляемым требованиям, хотя в первое время и преподавал лишь в младших классах.

ГЛАВА 2

Остановимся подробнее на преподавательской деятельности Полоцкого. Ведь всю свою сознательную жизнь он был учителем — сначала в братской Богоявленской школе, потом в московской Заиконоспасской и, наконец, стал наставником царских детей.

Он не ограничился только педагогической практикой, сразу же активно вступил в споры о путях образования и просвещения в России.

Для русского общества эта тема была острой и актуальной. Выходили рукописные статьи, в которых защищалось право на изучение латинского языка. Известны нам и произведения, написанные в защиту греческого направления в образовании. Заглавия их говорят сами за себя: «Довод, яко учение и язык еллино-греческий наипаче нужно-потребный, нежели

латинский язык и учение», или: «Учитися ли нам полезнее грамматики, риторики, философии и теологии и стихотворному художеству, и оттуду познавати божественная писания, или, не учася сим хитростям, в простоте богу угождати и от чтения разум святых писаний познавати — и что лучше российским людем учитися греческого языка, а не латинского». Дело, конечно, не в том, какой язык нужно было изучать в первую очередь, а в том, что крылось за этим спором. Сторонники «латинского» образования стремились сблизить Россию с Западной Европой, расширить круг светских наук, преподаваемых в школе, ввести в практику школьного образования философию, риторику, естественные науки. Сторонники греческой образованности, наоборот, пытались отгородиться от влияния Запада и посвятить все школьное время на изучение греческого языка и православного богословия.

Интерес к светскому знанию, к естественным наукам сурово осуждался церковью. Борясь против свободы мысли, против стремления к знаниям, церковь использовала все средства для того, чтобы воспитать у своих прихожан покорность и смирение. В школьных прописях (то есть образцах для письма при обучении грамоте) встречаются, к примеру, такие слова: «Не ищи, человече, мудрости, ищи кротости: аще обрящеши кротость, то и одолевши мудрость; не тот мудр, кто много грамоте умеет, а тот мудр, кто много добра творит».

А вот что говорится в другой прописи: если тебя спросят — знаешь ли ты всю философию, ты ему так отвечай: учился я азбуке, греческих хитростей не изучал, риторских астрономов не читал, с мудрыми философами в беседах не бывал, философию же даже в глаза не видел. «Учусь я книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от греха…»

К чести Полоцкого следует сказать, что он, сразу же отказавшись от узкой ограниченности «греческого» образования, всячески стремился расширить объем преподаваемого материала — не только детальное изучение творений отцов греко-восточной церкви, но и диалектику, риторику, пиитику старался привить Полоцкий на древо российского просвещения. Полоцкий хотел подготовить служителей не только для церкви, но и для государства, научить своих учеников латинскому языку, приобщить их к достижениям европейской науки.

Полоцкий выступил с пропагандой своих педагогических взглядов в тот период, когда Русское государство выходило на международную арену. Русское правительство обменивалось посольствами с Австрией и Англией, Францией и Голландией, Данией и Бранденбургом. Русские послы побывали уже в Венеции, Турции и Иране; тогда же Китай и Монголия стали известны в России. Государству были нужны опытные, знающие люди, способные легко объясняться на различных языках, в первую очередь на латинском и западноевропейских. Грамотные люди на Руси тянулись к книге — она была почти единственным в то время источником знания.

Существовавший же в Москве со второй половины XVI века Печатный двор находился в ведении патриарха и выпускал книги преимущественно церковные, богослужебные и духовно-назидательные. В XVII веке деятельность Печатного двора несколько оживилась. Стали выходить книги и светского содержания, учебная литература — буквари, грамматики, азбуки, но спрос на книги был так велик, что печатных произведений не хватало, книги переписывались от руки. Центральным правительственным учреждениям требовалось большое количество грамотных людей, которые были бы способны вести переписку, а также учет поступающих налогов и податей, могли бы растолковать смысл и значение прибывающих из столицы документов и материалов. Одним словом, Русское государство было поставлено перед необходимостью признать народное образование одной из насущных своих задач, приблизить его к уровню западноевропейского. Наиболее ярко и последовательно эту мысль выразил один из крупнейших мыслителей XVII века ученый Юрий Крижанич, посвятивший основную часть своего трактата «Политика» обоснованию значения образования (по его терминологии — «мудрости»). Он призывал царя ввести в России образование на западный манер.