Русские своих не бросают: Балтийская рапсодия. Севастопольский вальс. Дунайские волны
Шрифт:
15 (3) августа 1854 года.
Санчасть БДК «Королев»
Мейбел Эллисон Худ Катберт, пациентка
Когда на черной коробке, которую Алекс назвал TV, побежали последние надписи, я не выдержала и заплакала. Мой мир обрушился целиком и полностью. Ведь было ясно, что «фильм» – так назвал эти живые картинки Алекс – был сделан в далеком будущем, и то, что там показывали, было для его авторов делами давно минувших дней, тем более что они об этом писали в начале и в конце «фильма».
Возможных объяснений, как мне показалось, было всего два: или это сон, или я каким-то чудесным образом попала в далекое будущее. На сон это похоже не было; мои сны никогда не бывали такими яркими, насыщенными и реалистичными. Но вторая версия казалась мне еще более фантастической.
Помнится, в школе я читала рассказ Вашингтона Ирвинга «Рип ван Винкль». Рип засыпает еще в старые добрые времена, когда наша молодая республика была всего лишь сборищем английских колоний, и просыпается через двадцать лет уже в новой стране. Конечно, это была не более чем сказка. Но и у меня возник провал в памяти – с момента, когда я упала в обморок в шлюпке, и до момента, когда я проснулась лежащей обнаженной на столе у хирурга. Может, и я тоже долго спала – не менее восьмидесяти пяти лет?
Вообразим на секунду, что я в будущем. Тогда понятны и люди, ведущие себя совсем не так, как это было принято в наше время, и черные прямоугольники TV, и коробочки с движущимися картинками – «фильмами», один из которых я имела удовольствие созерцать. В пользу этого аргумента говорит многое. Например, сама картинка Юга моего времени, точнее конца нашей декады, не вполне похожа на то, что мы имеем на самом деле – где-то наивная, где-то слащавая…
Конечно, многие мои подруги и сокурсницы по женским курсам точно такие же восторженные дуры, как Скарлетт О’Хара в самом начале «фильма». Я несколько злорадно представила бы себе, что бы случилось, если бы эти дамы оказались здесь, в будущем; половина бы лежала в глубоком обмороке, а другая половина билась бы в истерике. О’Хара, конечно, превратится в сильную женщину к концу «фильма», но какой ценой?
Но важнее другое. Через каких-нибудь семь лет с того момента, как я в последний раз увидела наше время, Юг восстал против новой тирании, но победило зло, и мою любимую родину растоптали те, кто в 1854 году нам улыбался и заверял, что мы – одна нация. Я никогда ничего не имела против янки, но теперь я их возненавидела! Сволочи, двуличные гады!
Мою надломленную руку вдруг пронизала острая боль. Когда же я очнулась, то обнаружила, что молочу кулаками по постели, изрыгая проклятия. Я схватила здоровой рукой зеркало с ручкой, которое принес мне Алекс, и посмотрела в него. Мне открылась неприглядная картина – в зеркале я увидела отвратительного вида фурию с опухшим, звероподобным лицом, яростным оскалом зубов и горящими глазами. Мне даже стало страшно, но я поняла, что в зеркале не монстр и не ведьма, а моя собственная физиономия. А ведь я только что иронизировала над своими сокурсницами, которые, мол, будут биться в истерике, попав в мою ситуацию…
В дверь неожиданно постучали. Алекс, подумала я. Я посильнее укуталась в простыню и попыталась заставить себя сменить выражение лица на доброе и улыбчивое, после чего произнесла:
– Войдите!
Но вошел не Алекс, а незнакомый молодой человек примерно
– Здравствуйте, – поздоровался он, произнося слова с ярко выраженным северным акцентом. – Меня – зовут Николас Домбровский, я журналист. Можете звать меня просто Ник.
От его акцента мой образ в его объятиях тут же куда-то сгинул. Я не представилась, как должна была бы сделать по правилам приличия, и ответила ему довольно холодно:
– Вы янки?
Человек, назвавшийся Николасом, улыбнулся еще шире (ух, змея гремучая, знаю я их улыбочки) и сказал:
– Скорее я copperhead – медноголовый.
Я посмотрела на него с недоумением, и он пояснил:
– То есть северянин, который сочувствует югу. Термин этот, увы, пока еще здесь не очень в ходу. Но я вообще-то русский. И пришел передать вам привет от вашего брата. Кстати, как выяснилось, мы учились с ним в одном и том же университете.
Я не позволила себе оттаять ни на йоту. Янки соврет – недорого возьмет. Я лишь хмыкнула в ответ на его слова и сказала:
– Что-то он мне ни о каких своих знакомых с такой сложной фамилией не рассказывал.
Этот странный янки увидел коробочку, в которой находился «фильм». Он внимательно посмотрел мне в глаза и спросил:
– Мисс Катберт, вы видели этот фильм?
Этот фильм? – подумала я. Значит, есть и другие? Но произнесла совсем другое:
– Да, мне его дал посмотреть один симпатичный молодой человек. Он русский, в отличие от вас.
– Я, мисс, и правда родился в… эээ… вырос неподалеку от Нью-Йорка – но в русской семье, – ответил мне Николас. – Недавно я понял, что в первую очередь я – русский. Но вы правы, у вас есть причины не любить янки. Тем более если вы посмотрели «Унесенные ветром».
Змея – она и в будущем змея. Так я тебе и поверила!
Но тут мне пришла мысль – вряд ли он мне соврет, если я у него спрошу, куда это я попала, и в каком году мы находимся.
– Мистер Домбровский, – спросила я, – тогда скажите мне – какой сейчас год?
– Тысяча восемьсот пятьдесят четвертый, – ответил мой собеседник.
– Тогда почему этот фильм сделан в 1939 году, и почему речь там о нашем будущем? – я решила узнать от него всю правду. – Ответьте мне – хоть вы и янки – мы в 1939 году? Или в более позднем времени?
– Мисс Катберт, – сказал Домбровский. – Произошло нечто совершенно противоположное – наша эскадра попала из две тысяча пятнадцатого года в ваше время. И ничего из того, что показано в этом фильме, еще не случилось. Так что судьба Юга в наших с вами руках. И России тоже. Поверьте мне, я лично готов сделать все, чтобы того, что показано в фильме, не произошло. Хотите верьте, хотите нет. А если вас интересует, когда именно я учился в Принстонском университете – так назывался колледж Нью-Джерси в наше время, то я вам отвечу: закончил я его сто пятьдесят четыре года тому вперед. Ну, или на пару месяцев поменьше… И за все то, что северяне сделали с Югом, хоть это и было более чем за сто двадцать лет до моего рождения, я прошу у вас прощения. Если хотите – на коленях.