Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
Шрифт:
После слова «поэтому» - опять жирный шрифт. Я привык развлекаться психологическими наблюдениями - и давно уже заметил, что к подчеркиваниям в тексте авторы прибегают тогда, когда других аргументов у них нет. Тут у Миронова то, что по-английски называется wishful thinking: желаемое принимается за действительное. Одним словом, клиотерапия.
И тогда мы начинаем понимать основной недостаток этого, казалось бы, фундаментального сочинения: оно как раз не фундаментально. Можно ли делать выводы и тем более давать прогнозы, опираясь всего лишь на два столетия тысячелетней российской истории? Двухвековая выборка нерепрезентативна. Автор взял лучший, имперский период русской истории, когда в ней действительно стал заметен прогресс, когда началось и пошло, казалось бы, необратимое движение по западному пути, - и по такому краткому в общем-то периоду судит об этой истории в целом. Слабость аргументации понуждает прибегать к метафорам. Такой метафорой у Миронова становится, откровенно говоря, надоевшее утверждение российской молодости. Мол, то, что у старика порок, у юноши - понятный недостаток, возрастное явление. Конечно, тысяча русских лет меньше двухтысячелетий постантичной Европы, - но ведь
И вот самый тяжелый вопрос: можно ли ставить российскую историю в контекст западного движения, говорить о генезисе личности и правового государства как о развернутой в будущее перспективе, можно ли, проще говоря, сохранять оптимизм в отношении России, если евроцентрическое движение имперского периода сорвалось в такую пропасть, как большевизм, семьдесят лет советской власти? Сохранить оптимизм здесь можно единственным способом: включить советский период в движение прогресса, в процесс модернизации. И автор решается на такое включение. Соответствующий тезис звучит так:
Опыт модернизации Росси в течение трех столетий, с начала 18 века и до конца 20-го, несмотря на все издержки, следует признать успешным, и это дает основания для исторического оптимизма.
Вот так незаметно хронологические рамки книги исследований оказались раздвинутыми: в заголовке - начало 20 века, а тут уже и конец включен. Волей-неволей приходится аргументировать. Аргументы таковы:
Формула советской модернизации сводилась к технологическому и материальному прогрессу на основе традиционных социальных институтов... Коллективная воля, концентрация сил и средств, готовность жертвовать личными интересами ради общественных долгое время давали свои плоды. Однако успехи были до тех пор, пока не были исчерпаны ресурсы коллективизма, общинности, централизации, планирования и народного энтузиазма. В то же время реализация советской модели модернизации создала новую ассиметрию между личностью, семьей, обществом и государством. В конце концов сформировавшаяся ... рациональная, образованная, требовательная, светски ориентированная личность плохо совмещалась с коллективной собственностью, тотальным регулированием, подавлением инициативы, недостатком гражданских и политических свобод, общинностью социальных институтов и патерналистским государством. Назрел социальный, экономический и политический кризис, который разрешился не революцией и гражданской войной, а болезненным реформированием, растянувшимся на годы... Как показывает российский опыт 18-20 вв., на трансфомацию требуется примерно 20-25 лет, то есть жизнь одного поколения. С исторической точки зрения, это небольшой срок, но с точки зрения людей, попавших под колесо этих перемен, - очень долго.
Я очень далек от того, чтобы приписывать Б.Н.Миронову ретроспективный советизм. Он знает цену большевизму: его ли учить русской истории и всем ее изгибам! Его, решаюсь сказать, ошибки идут не от нехватки учености - таковой избыток, - а от понятной человеческой слабости русского патриота, от любви к многострадальной отчизне.
Мы остановились на том, что Б.Н.Миронов в своем труде о русской истории подчас склонен научные доводы подменять вполне понятными и всячески похвальными чувствами. Тем самым чистота научного подхода нарушается. Но дело даже и не в этом, вернее, не только в этом. Его работа заставляет в очередной раз поставить старый и в общем-то решенный вопрос: может ли история, да и всякое гуманитарное знание быть наукой? На этот вопрос принято отвечать отрицательно. Гуманитарные науки, или, как говорили в доброе старое время, науки о духе - чисто описательны, они не могут открывать законов, то есть устанавливать порядок повторяющихся явлений. И особенно это относится к истории. Вопреки известной поговорке, история отнюдь не повторяется, она состоит из уникальных, единичных явлений, закономерностей в движении истории нет, а если и есть, то такие, что наукой уловлены быть не могут. В истории - как в историческом знании - можно или только собирать, даже открывать факты, или предаваться философской медитации. А коли нет в ней закономерности, то и нельзя - методологически запрещено - заключать от прошлого или даже от настоящего к будущему. Простенький пример: представьте себе японского историка, скажем, начала сороковых годов прошлого (то есть 20-го) века, который набрасывает картину отечественной истории во всех ее сложностях -и сегунат, и реформы Мэйндзи , - и ничего не знает - да и не может знать - об атомной бомбе. Какой тут прогноз возможен? История - это такая реальность, в которой значимы именно атомные бомбы, то есть единичные, принципиально не предсказуемые события, - они меняют жизнь и составляют собственно историю как процесс подобных перемен. Конечно, в жизни стран и народов могут идти и другие процессы, подчиненные каким-то статистическим закономерностям, но такие процессы - предмет не истории, а социологии. Скажем, идет накопление богатств средним классом, или рост населения, или ассимиляция евреев в Германии - и вдруг является Ленин или Гитлер, и вся эта статистика - поминай как звали: начинается история. Или, того пуще, какой-нибудь сопливый террорист убивает какого-нибудь никому не нужного эрц-герцога - и рушится мировая доминация Европы. Вот что такое история. И самая историческая в этом смысле страна - как раз Россия (в том смысле, как Ноздрев был историческим человеком), именно для нее характерны те резкие смены и инверсионные повороты, которые профессор Миронов силится в ее истории приуменьшить.
Это - первое и необходимое, что нужно иметь в виду, говоря о специфике исторического знания. Но есть еще один методологический сюжет, относящийся к науке вообще, а к истории, в силу указанной ее специфики, и особенно. Любое подлинно научное знание абстрактно, оно не объясняет полноту исследуемого явления, а наоборот, упрощает его. Метод науки - редукция, сведение высшего к низшему, сложного к простому. Поэтому наука вообще неспособна объяснить явлений, специфика которых - именно в их сложности,
Вот пример, вызывающий даже и улыбку (чтоб не сказать большего). Свой оптимизм - допустим, осторожный - автор «Социальной истории России» основывает, как мы видели, на фактах и процессах, уже однажды имевших место в русском прошлом. Причем факты подчас имеются в виду даже и не исторические, а какие-то иные. И как неотразимый аргумент автор использует данные о росте длины тела у русских за двести лет.
Если цель всех социальных изменений состоит в том, чтобы повысить качество жизни людей, то в последние 250 лет благосостояние российских граждан постепенно повышалось, хотя поступательное движение неоднократно прерывалось вследствие войн, радикальных реформ или общественных смут. Мое предположение основывается на данных об изменении роста людей, который, как установлено современной наукой, зависит от качества их жизни, или биологического статуса, то есть от питания, перенесенных болезней, интенсивности и условий работы, медицинского обслуживания, жилищных условий, психологичкеского комфорта, климата, воды, воздуха и других факторов среды в течение всей их предшествующей жизни до момента измерения роста. (...)
Россия, с точки зрения всего того, что за этим (биологическим) статусом скрывается, развивалась, по крайней мере, до начала 1980-х годов, примерно такими же темпами, как и большинство развитых стран. Конечно, биологический статус это не синоним жизненного уровня, благополучиия и дохода, но он имеет исключительно большое значение для человека. Может быть, в улучшении биологического статуса и лежит главная причина длительного существования советского строя, бесчеловечного в одном и гуманного в другом, и тех ностальгических чувств, которые к этому режиму до сих пор испытывают многие российсские граждане, биологический статус которых после распада СССР, вероятно, ухудшается.
Чем этот аргумент можно сразу же, не входя в обсуждение, опровергнуть? Да тем, что 250 лет для истории - это не аргумент и даже не факт. Вспомним то, о чем уже говорили: Гаврила Принцип стреляет во Франца-Фердинанда. В истории, как оказывается, важно не вчера, а завтра. Не может быть науки о будущем, если в будущем что-то не повторяется, происходит непредвиденно. А ведь будущее, завтра уже наступило для той России, в которой люди 250 лет увеличивались в росте. Простенький вопрос, которого не мог не поставить и сам Миронов: улучшился или наоборот биологический статус россиян с 1991 года? То есть в истории невозможен никакой редуктивизм, даже биологический - высший по сравнению, скажем, с физико-химическим или механическим. Да ведь увеличься в росте хоть не на одиннадцать, а на двадцать сантиметров - а против атомной бомбы не устоишь - когда и против против лома нет приема!
Не хочется, однако, оставлять впечатление, что обсуждаемая книга теряет ценность из-за этих методологического порядка ошибок. Если в философской рефлексии история - это завтра, то в обыденном сознании, так сказать, на прагматическом уровне - это, конечно же, вчера. Вот об этом вчера, о русском прошлом периода империи в России нет книг, которые могли бы конкурировать с трудом Б.Н.Миронова. Не знать того, что в ней написано об императорской России, невозможно, стыдно для русского, причем всякого, отнюдь не профессионального историка. Профессионалы-то как раз все это знают, и в общем-то всегда знали, да только рот открыть не могли. И когда эта истина о недавно табуированном прошлом произносится открытом текстом - это производит сильное впечатление. Вроде как доклад Хрущева на 20 съезде.
Столь же сильное впечатление оставляет сам автор как пример русского человека, знающего правду: что будет думать, каким будет такой человек,- какое он естественно и органично изберет мировоззрение? Результат, явленный у Миронова, явленный самим Мироновым, очень интересен и достаточно - для обыденного русского сознания - неожидан. Миронов - либерал и западник, но при этом государственник и, если употребить такое неуклюжее слово, - антинародник. Ценность, обнаруживаемая в русской истории, - не интеллигенция и, уж конечно, не сам народ, а государство, власть. Монархия была в России лидером модернизации. И это у Миронова не идеологическая установка, а твердое знание. Это знал Пушкин, сказавший, что правительство - единственный европеец в России, но у Пушкина это было скорее интуицией, а историк Миронов это убедительно - по крайней мере для имперского периода -обосновывает. Кстати, того же мнения придерживался Б.Н.Чичерин - самый образованный из русских людей 19 века. Они оба (Чичерин и Миронов) представляют редкий в России тип либерального консерватора, западника-государственника. Сюда же следует отнести Петра Струве. К тому же типу принадлежал Катков и, думается, Суворин. (Последние два - nomina odioza русской интеллигенции.)