Русский апокалипсис

Ерофеев Виктор Владимирович

Много лет спустя разные люди любили мне повторять две вещи: мой бунт – от недолюбленности (мамой), мой взгляд на мир порожден моим парижским детством. Первое – бред: мамина истерика по поводу меня-лопуха разбудила мои слишком глубоко залегавшие способности, пробила мою лень. Мамина удивительная способность, развившаяся с годами,

говорить близким (и не только) гадости в лицо часто шокировала ее невесток, но меня поставила на ноги. Второе – чистая правда, имеющая, впрочем, индивидуальный оттенок. Если брать уже не взрослых, а детей, то нас – в советской школе возле Булонского леса – было не так уж мало. Но никто не был так укушен Парижем, как я. Этих маленьких советских парижан я потом почти нигде не встречал, а тех двух-трех, кого встретил, никак не могу заподозрить в измене родине. Если мои родители переродились в Париже, то, боюсь, что я пошел дальше их. В Париже я предал родину на всю последующую жизнь. Я предал не мою детскую Москву, которая существует только для меня, а страну, в которой я так никогда и не почувствовал себя своим, несмотря на то, что сначала очень старался. Я предал родину, не заметив этого: легко и свободно.

* * *

До сих пор не понимаю, как это произошло. Собственно, Франции в меня залетало очень мало. Я жил на самом краешке Франции, но она вошла в меня целиком и полностью, затопила меня. Будучи советником по культуре, отец имел возможность самостоятельно путешествовать по стране. Мы ездили в Канны на кинофестиваль. Мы спали в маленьких французских гостиницах по дороге. На завтрак питались круассанами, клубничным или абрикосовым конфитюром, пили кафе-о-ле. Этого оказалось достаточно.

Я учился в советской начальной школе в Париже. Очень странное неформальное место, где в одной комнате учились два класса: первый с третьим, – а в другой:

второй с четвертым. Однажды к нам пришел Валентин Катаев с лицом из дружеского шаржа (тогда на писателей любили делать такие шаржи). Видимо, обязали. Ученики тихонечко галдели, но я подпер висок кулаком и принялся его внимательно слушать. Автор «Сына полка» рассказал о чем-то, что похоже на длинную черную кошку:

– Только вы это еще не поймете.

Я запомнил кошку и «не поймете», остальное забыл. Это был первый писатель, случайно забредший в мою жизнь с длинной черной кошкой. Две учительницы пол-урока занимались маленькими, пол-урока – большими. Двоек вообще не ставили. Кирилла Васильевна была не только учительницей – директором. Я был в нее тайно влюблен. Кроме нее, я был тайно влюблен в безымянную девочку на год старше меня. Когда девочка уехала, я тайно влюбился в другую, тоже безымянную, снова на год старше меня. Во дворе посольства на рю де Гренель нам, школьникам, подавали автобус.

– Галстуки сняли? – спросил водитель.

Мы ходили в красных галстуках, но на время переезда в школу через весь Париж нас заставляли галстуки снимать: посольство боялось провокаций против советских детей. У меня был сначала ненастоящий галстук, ненастоящего темно-красного цвета, сшитый Клавой из французской материи, скорее, похожий на ковбойский шейный платок, и, когда мне из Москвы бабушка прислала настоящий – это был праздник, и я никогда так не дорожил пионерским галстуком, как в Париже. Нас воспитывали пионерами, но мы невольно идеологически чуть-чуть подгнивали, и, когда ехали через Париж по тем же Елисейским Полям, мы с восхищением разглядывали большие американские машины «с клыками». Речь шла о бамперах; мы были уверены, что во время аварии «клыки» сами собой выдвигаются и прошивают машину-врага.

Конец ознакомительного фрагмента.