Русский Берлин
Шрифт:
Германия не была чужой для Цветаевой, по матери — Марии Мейн — в ней текла немецкая кровь. «Во мне много душ. Но главная моя душа — германская», — писала она в своем дневнике. Она владела немецким языком, еще в детстве она побывала в этой стране.
В Германию она ехала, чтобы встретиться с мужем Сергеем Эфроном, бывшим белым офицером, ушедшим вместе с армией в эмиграцию и учившимся тогда в Пражском университете. Прага недалеко от немецкой столицы, но Эфрон смог приехать к жене только через месяц после ее появления в Берлине.
Время в столице для Цветаевой оказалось очень насыщенным. Творческие встречи, выступления, поэтический труд (здесь она написала около 20 стихотворений),
В Берлине Цветаева пережила стремительное бурное увлечение Абрамом Григорьевичем Вишняком, директором берлинского русского издательства «Геликон», женатым человеком, имевшим маленького сына. Когда Эфрон приехал из Праги, ему не составило большого труда об этом догадаться. Но он любил жену по-своему, хорошо понимал ее влюбчивость и многое прощал ей, хотя и очень остро переживал увлечения супруги. В одном из писем он писал своему другу, поэту Максимилиану Волошину:
«Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — не важно. Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее всегда, все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, М[арина] предается ураганному же отчаянию… Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо)… Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно…
Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно. Когда я приехал встретить М[арину] в Берлин, уже тогда почувствовал сразу, что М[арине] я дать ничего не могу. Несколько дней до моего прибытия печь была растоплена не мной. На недолгое время…
С Вишняком Цветаеву познакомил Эренбург, многие книги которого вышли в «Геликоне». Высокий, стройный черноволосый молодой человек эстетского вида с первой встречи пробудил в ней яркое, проникновенное чувство. Он любил искусство, издавал русских поэтов. Насколько был «роман» взаимным, трудно судить. Они почти каждый вечер встречались, беседовали, читали стихи. Вернувшись домой, Цветаева с нетерпением тянулась к перу и начинала писать Ему письма. За три недели — с 17 июня по 19 июля — было отправлено девять писем, последнее, десятое прямо перед отъездом в Прагу. Пришел только один ответ. В последнем послании Цветаева писала:
«От Вас как от близкого я видала много боли, как от чужого — только доброту… Родной! Вне всех любезностей, ласковостей,
Что, впрочем, неудивительно, «роман» с Цветаевой развивался у Вишняка на фоне семейной драмы — измены жены Веры (Ревекки) Лазаревны. Знала об этом Цветаева или не желала замечать, неизвестно.
Берлинские письма Цветаевой к Вишняку и его «плавный» ответ легли в основу романа «Флорентийские ночи», написанного через десять лет. Название, видимо, связано с тем, что, как издатель, Вишняк предложил поэтессе перевести повесть Гейне «Флорентийские ночи».
В книге «Флорентийские ночи в Берлине, лето 1922» (Голос-Пресс; Геликон, 2009) Мина Полянская повествует об эмиграции, трагическом «русском беге» с транзитом в Берлине, и о десяти неделях Марины Цветаевой в немецкой столице летом 1922 г. Под этой обложкой читатель также найдет повесть об Андрее Белом, повествование о необычной судьбе Алексея Толстого и его парадоксальной репутации.
Первым эмигрантским поэтом, не считая Эренбурга, с которым встретилась Цветаева в Берлине, был Андрей Белый. Произошло это в эмигрантском кафе Pragerdiele на Прагерплац в один из первых дней (если не в самый первый) после ее приезда в Берлин.
«Столик Эренбурга, обрастающий знакомыми и незнакомыми, — писала позже Цветаева. — Оживление издателей, окрыление писателей. Обмен гонорарами и рукописями. (Страх, что и то, и другое скоро падет в цене.) Сижу частью круга… И вдруг через все — через всех — протянутые руки — кудри — сияние:
— Вы? Вы? (Он так и не знал, как меня зовут.) Здесь? Какя счастлив! Давно приехали? Навсегда приехали? А за вами, по дороге, не следили? Не было такого… (скашивает глаза) брюнета?.. Заглядывания в купе: «Виноват, ошибся!» И через час опять «виноват», а на третий раз уж вы — ему: «Виноваты: ошиблись!» Нет? Не было? Вы… хорошо помните, что не было?»
На следующий день после встречи от Белого пришло письмо:
«Zossen, 16 мая 22 г.
Глубокоуважаемая Марина Ивановна.
Позвольте мне высказать глубокое восхищение перед совершенно крылатой мелодией Вашей книги «Разлука» Я весь вечер читаю — почти вслух; и — почти распеваю. Давно я не имел такого эстетического наслаждения.
А в отношении к мелодике стиха, столь нужной после расхлябанности Москвичей и мертвенности Акмеистов, Ваша книга первая (это — безусловно). Пишу — и спрашиваю себя, не переоцениваю ли я свое впечатление? Не приснилась ли мне Мелодия?
И — нет, нет; я с большой скукой развертываю все новые книги стихов. Со скукой развернул и сегодня «Разлуку». И вот — весь вечер под властью чар ее. Простите за неподдельное выражение моего восхищения и примите уверения в совершенном уважении и преданности.
26
Бугаев Борис — настоящее имя поэта Андрея Белого.
Потом они не раз встречались, много беседовали, продолжали обмениваться письмами, Цветаева приезжала к Белому в Цоссен под Берлином, где он тогда жил. Здесь даже помыться негде, жаловался Белый. На время берлинской дружбы им выпало около полутора месяцев. У Белого тогда были большие личные неприятности, и он нуждался в поддержке такого искреннего и понимающего человека, как Цветаева. Она, в свою очередь, находила в нем ту высшую духовность, которую столь страстно, безоглядно искала. Он был как «…душа, которая тревожит и отнимает покой и поднимает человека от себя… Эти слова Аля (Ариадна) отнесла к матери. Но они равно подходят и к Белому. Свое эссе памяти Андрея Белого Цветаева назвала «Пленный Дух».