Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Книга первая

Бердников Лев Иосифович

Замечательно, что сохранившаяся гадательная книга, переписанная рукой Монса, пророчила ему победы именно на любовном поприще: “Будешь иметь не одну, но несколько жён различного характера; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства”. И, вероятно, не с чем иным, как с желанием преуспеть в волокитстве связаны его поиски “некоторой травы, которая растёт на малой горе, красноголовой, с белыми пятнами, и другой, с синими пятнами, которая растёт на песку”. Имеются свидетельства, что он носил на пальцах четыре кольца: золотое, свинцовое, железное и медное. Они служили ему талисманами; причем, золотое кольцо означало любовь.

Сердце любвеобильного камергера имело не одну владычицу, и в каждой из них он возбуждал острую ревность. Вот будучи в Курляндии, он настолько обаял вдовую герцогиню Анну Иоанновну, что вынужден был оправдываться перед прежней своей пассией: “Не изволите

за противное принять, – увещевал он ее, – что я не буду к вам ради некоторой причины, как вы вчерась сами слезы видели; она чает, что я амур с герцогинею курляндскою имею. И ежели я к вам приду, а ко Двору не пойду, то она почает, что я для герцогини туда пришел”. Впрочем, всех своих метресс он величал прекрасными дамами и для каждой находил слова самые нежные и проникновенные. До нас дошла интимная “коррешпонденция” нашего ловеласа. “Здравствуй, свет моя матушка, – обращается Виллим Иванович к некоей неизвестной зазнобе “слободским письмом” (то есть, по-русски латинскими буквами), – ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того, что с Вами дружны были; да прошу, помилуй меня тем, о чем я просил”. А вот другая его цидулка: “Сердечное мое сокровище и ангел, и Купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, то я бы проклял тот час, в который познакомился с тобою. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам себя горькой смерти… Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб”.

В куртуазной любви наиболее ценной в социальном смысле была слава, достигаемая поэтом, воспевающим свою любовную добычу – даму и чувства к ней. В стихотворстве упражнялся и Монс, облекая сентиментальное чувство в форму галантных виршей. Опусы в эпистолярном жанре он посылал дамам сердца. И не беда, что у этого немца были слабые познания в русской грамматике. Любовные сочинения Монса отличались небывалой лёгкостью. Писал он стихи и на немецком языке и посылал их императрице, с которой его объединяло внимание к европейской моде и неукротимая тяга к роскоши.

Академик Александр Панченко аттестовал произведения Монса как стихи элегического поэта-дилетанта. “Очень важно, – напоминает ученый – что теория допускает появление музыки в элегии, а стихотворная продукция XVII – первой половины XVIII века была не столько “говорной”, декламационной, сколько поющейся”. Монс исполняет чувствительные нежные романсы, к коим сочиняет музыку, проводит долгие часы за подбором рифм к какому-нибудь “ненаглядному Купидону” или “ангелу души”. Страсть, романический вечер, раненое сердце – всё это давало материал к сентиментальному посланию. И слагаются чувствительные куплетцы на немецком языке: “Ничего нет вечного в свете, но та, которую люблю, должна быть вечна… Мое сердце с твоим всегда будет едино!.. Моя любовь – мое горе, так как с тобою я редко вижусь… Куда исчезла моя свобода? Я сам не свой, не знаю, зачем стою, не знаю, куда иду… Какую силу назначила мне судьба народов? Начатое мною заставляет надеяться… Но к чему послужат мои речи, мои жалобы? Я волнуюсь: то думаю, что сбудется мое желание, то вновь сомневаюсь”.

В архиве камергера сохранился стихотворный текст “слободского письма”, датированный 1724 годом:

Ах, что есть свет и в свете, ах, всё противное;Не могу жить, ни умереть! Сердце тоскливое,Долго ты мучилось! Нет упокоя сердца,Купидон, вор проклятый, вельми радуется.Пробил стрелою сердце, лежу без памяти.Не могу я очнуться и очима плакати.Тоска велика, сердце кровавое,Рудою запеклося и все пробитое.

Лирическое излияние исходит здесь от возлюбленной. Это заставило литературоведа Александра Позднеева усомниться в авторстве Монса и отнести произведение к сочинениям “неизвестной поэтессы Петровского времени”. Однако от имени женщины писаны многие элегии и песни XVIII века, “мужское” авторство которых установлено. Кроме того, очевидно, что создатель текста не был носителем русского языка как родного. В этом нас убеждают и нарушения законов русской просодии, и небрежение к требованию точной рифмы, установившееся в русской

силлабической поэзии с конца XVII века. Потому, думается, прав академик Владимир Перетц, когда рассматривает сей текст в ряду “песенок литературного икусственного склада, обличающих своим стилем, расположением содержания те же приёмы сентиментального немецкого творчества, какие мы констатировали в несомненных творениях Монса”. Как и другие его сочинения, эту песню отличает подчёркнутая сентиментальность, чувствительность, что вообще свойственно первым нашим элегиям и песням.

Другая песня “Ах, бедная, ах, что я думала” построена в форме диалога двух влюбленных, объявляющих друг другу о верности и постоянстве. Вслед за признанием женщины (первые строфы) следует монолог “милого”:

Радуюся, что сердцо вернаяЯ себе получилИ всеи тоски отбыл.Радость моя неизреченная,По век я своим почту твоё серцо верное.

Этот дуэт, по-видимому, и пелся на два голоса.

В другом стихотворении Монс остроумно обыгрывает образ “светила”, восходящего к культуре Возрождения и традиционно соотносившегося в немецкой барочной поэзии с прекрасной дамой. Однако апеллирует стихотворец к чувствам, что позволило историку Михаилу Семевскому определить жанр произведения как “сентиментальное послание”:

Вы, чувства, которые мнеОдно несчастье за другим причиняете,Вы указываете, вы мне восхваляетеКрасоту моего светила!Оно, светило это, мне улыбнулось,Но вы же, чувства, его затемняете…Но я же должен думать, что всё моё огорченьеПредопределено, – так бывает в свете.

Достойно внимания и то, что Виллим Иванович, будучи завсегдатаем ассамблей, слагал заздравные стихи, которые пелись, сопровождаемые игрой на мандолине:

Пей, пей чару до конца,Пусть ни капельки винцаНе останется.Пили предки наши встарь,И теперь пьёт русский царь,Пьёт и не туманится.Пей же с ним и весь народБез устанки круглый год.Будут пусть все шумными,И пусть громко в шумстве томПохваляемся царём,От вина став умными.Пусть все помнят на Руси,Что кому ни подноси,Всякий выпьет хмельного.И весельем возгоря,Будем славить вновь царя.

Поэтическое творчество Монса не было обойдено вниманием российских литературоведов. Помимо приведенной выше оценки Владимира Перетца, отметим Александра Архангельского, назвавшего Монса “едва ли не самым ранним представителем нашей любовной лирики”. По словам же Алексея Веселовского, он – поэт-виршеписатель, перенесший в русский обиход “любовную лирику протестантской Европы”. Александр Пыпин характеризовал стихи Монса как “чувствительные”. Анализ его поэзии содержится и в трудах Павла Сакулина. Тем более странно, что Виллиму Монсу не нашлось место в словарях русских писателей, изданных в последнее время…