Русский хлеб в жерновах идеологии

Как известно, «времена – они меняются». Новые условия требуют новых решений, и никто не может позволить себе игнорировать вызовы времени. Даже тот, кто выстроил целую идеологию на лжи, сделал ложь основным своим занятием и на любые доводы

оппонентов привык отвечать ложью, – волей–неволей вынужден реагировать на изменившиеся обстоятельства.

И реакция здесь может быть только одна: дальнейшая эскалация лжи. Лгать ещё больше, возводя старую свою ложь в квадрат и в куб! Единственно возможная стратегия – «глубокая наступательная операция» (как у предвоенного Генштаба) – безостановочно катящийся вал лжи, сметающий всё на своём пути; подавляющий уже самой своей запредельностью, своей чудовищностью!..

В этих условиях работа современных российских неосоветчиков ведётся по двум основным направлениям: всемерное возвеличивание СССР и беспощадная критика дореволюционной России. Собственно говоря, именно так и поступали их предшественники, коммунистические идеологи, на протяжении всех семидесяти лет своего правления. Однако нынешние – ещё и рядятся при этом в тогу «ниспровергателей исторических мифов»! И несут порой такую дичь, что могут дать сто очков вперёд сказочникам советской эпохи…

С каждым годом левые «патриоты» всё яростней поливают грязью императорскую Россию. Следуя по старому пути, проложенному ещё ленинской «Искрой» и проторённому сталинским «Кратким курсом», по части вранья они зашли гораздо дальше своих учителей.

Именно этим объясняется возникновение современного мифа о голоде в предреволюционной России. Характерно, что миф этот – не советский, а постсоветский. «Царские голодоморы» сочинены не во времена СССР, а в сегодняшней РФ. Создатели мифа – не серые кардиналы идеологии и пропаганды из здания на Старой площади, а нынешние вольные неосоветчики.

Появление данного мифа в постсоветской России отнюдь не случайно. С одной стороны, это был жест отчаяния (подобно выдуманному коммунистами и сочувствующими незадолго до того «Плану Даллеса»…). Ход рассуждений создателей мифа очевиден: «мы – на последнем рубеже обороны», «мы оказались в критической ситуации – и тут любые средства хороши», «терять нам всё равно нечего – поэтому пробуем самые сильные меры», «если это нам чем–то поможет – отлично, а хуже уже точно не будет».

С другой стороны, это была вполне логичная «ответка» от коммунистов и прочих леваков; стремление как–то «перехватить повестку»…

Ведь в перестроечные и постперестроечные годы люди узнали слишком много страшной правды о Голоде в Поволжье 1921–го – 1922–го, о Голодоморе 1932–го – 1933–го, о голоде во время Ленинградской блокады, о Послевоенном голоде 1946–го – 1947–го. Полностью опровергнуть эту информацию оказалось невозможно (несмотря на все потуги неосоветчиков). Потому напрашивался другой путь: попытаться ослабить воздействие этой негативной информации на людские умы, «уравновесив» её. Перебить эти – ставшие уже общеизвестными – факты новой сенсационной информацией; ещё более негативной! Внушить людям, будто «при царе было ещё хуже» (это –

в идеале), или хотя бы – что «в России всегда так было» (как минимально приемлемый вариант).

Давно известно, что лучший способ защиты – нападение.

Кроме того, само обращение неосоветчиков к этой теме было сильным ходом в борьбе за умы. Заговорив (со скорбной миной на лице и должной экспрессией в голосе) о жизни народа в предреволюционной России, неосоветчики били в самый нерв обывателя; апеллировали к психологии простого человека. При том что обыватель «охоч» до роковых моментов истории и громких исторических имён – особенно того, что касается частной стороны жизни и всяческих «тайн», – в глубине души он испытывает чувство отчуждения к миру власти, к «сильным мира сего», к хитросплетениям дипломатии и всей этой борьбе. Ведь сам–то он – не таков.

Поэтому надолго увлечься событиями большой политики, подпасть под обаяние тех или иных исторических фигур (тем паче – проникнуться сочувствием к ним) обыватель не способен. Даже романтический ореол, окружающий пошедших против Системы («вы жертвою пали в борьбе роковой»), – штука ненадёжная. Средний человек боится борьбы; избегает её сам и не очень понимает тех, для кого счастье – борьба. Ему–то ведь нужно только одно: «лишь бы его не трогали». Чтобы оставили его в покое; в его маленьком мирке, с его частными интересами и скромными радостями…

Потому не может обывателя «всерьёз и надолго» увлечь ни революционная героика (при всём обаянии «подпольщины»), ни контрреволюционная (при всей романтике Белого движения). Ибо и то и другое – удел социально активных, мыслящих и вообще «неравнодушных». Поэтому не может его глубоко пронять ни жертвенный порыв революционеров–героев, (несмотря на многолетний культ «борцов с Режимом»), ни трагическая участь Августейшего семейства (при всей сентиментальности сюжета). Как говорится: «За что боролись!..» Или: а чего ж вы хотите? – в высокой фортуне жить, что по стеклянному полу ходить.

Поэтому, кстати, сильно себе вредят те, кто «пережимает» с подобными сюжетами! Такое явление как «перекорм» (с естественной ответной реакцией на него) никто не отменял.

А участь «простого народа» – это тема, близкая всем. И в этом, кстати, нет ничего предосудительного! Так и должно быть. В конце концов, чем же и мотивировалась от века (или, по крайней мере, прикрывалась…) любая социальная активность, идейная борьба, публичная политика и самая жертвенность? Разве не желанием облегчить участь простого человека?..

И эти соображения рано или поздно должны были стать правилом не только для актуальной политики, но и для исторических исследований! Со времён Школы «Анналов» дурным тоном считается выдавать войны и деяния правителей за историю народов. Действительно, почему подробности интриги графини Дюбарри, герцога д’Эгийона, канцлера Мопу и аббата Террэ против министра Шуазёля, занимавшие умы нескольких сотен аристократических фамилий, – должны вызывать больший интерес, нежели жизнь миллионов французских семейств той эпохи, во всей её многогранности и полноте (чем питались, в чём каялись, во что одевались…)?