Русский крест: Литература и читатель в начале нового века
Шрифт:
Не хотелось бы никого обижать, как говорит популярный в интеллигентских кругах телеведущий, но мы окружены подменами, клонами, симулякрами, упростителями смыслов. (Есть такие искусственные разрыхлители – вместо натуральных дрожжей.) Что такое имидж? Подмена истинного (или недостающего) лица. Подлинное не получает положенного, потому что подмена опережает. Как та самая Бьянка – ускользающая красавица в плаще, за которой мчался по Невскому проспекту известный гоголевский персонаж.
Где живет русский писатель?
Один из лучших русских прозаиков вот уже пятнадцать
Летом в литературном журнале «Знамя», где я работаю, был напечатан его роман «Письмовник». И теперь – вышел отдельной книгой.
Михаил Шишкин – писатель не для всех. Не скажу – для избранных. Но его проза апеллирует к глубокому читателю. Читателю, который задумывается.
Это – неторопливое, отчасти могущее показаться старомодным письмо.
И одновременно – очень современное.
«Письмовник», как, видимо, всем понятно из названия, – роман в письмах.
Переписываются он и она.
Ее зовут Саша, его – Володя.
Переписка длинная – длиною чуть ли не во весь XX век, хотя Саша и Володя как были, так и остаются молодыми, проходя через все перипетии этого ужасного века в одном и том же возрасте.
В начале романа – это фактически наше время. По всем упоминаемым деталям – конец XX века: стиль общения у них вполне молодежный. Язык молодежной субкультуры как бы вмешан в их – все-таки письменную – речь.
И вдруг, практически без швов, не знаю уж, как Михаил Шишкин этого достигает, – сам тип повествования, нарратив меняется и перебрасывает тех же героев в начало XX века. При этом их идентичность сохраняется: читая, веришь, что Саша – это Саша, а Володя – тот же самый Володя, хотя в совершенно других обстоятельствах места и времени. Остается тот же самый психотип, та же личность, с теми же реакциями.
В Первой мировой войне, на фронте. Даже раньше (в историческом времени, открывшем XX век для России) – в русско-японскую войну 1904–1905 годов. Во время революции – ее в гражданскую войну переносит эта переписка.
Она продолжается в самое сталинское время – в 30-х годах.
Не изменяя не только друг другу, но и самим себе, герои проходят сквозь эпоху. Потом через другую.
В роман инкрустированы поэтичные, лирические фрагменты.
«Вышла пройтись, – пишет героиня. – Смотрю, трамвайные рельсы идут к невидимому гвоздику, на котором держится мир. И вдруг так отчетливо увидела: от всех предметов тянутся к той же точке схода линии, будто нити. Вернее, будто туго натянутые резиночки. Вот всех когда-то разнесло – и столбы, и сугробы, и кусты, и трамвай, и меня, но не отпустило, удержало, и теперь тянет обратно».
Через все письма проходит мотив обнажения – наготы. Между Ним и Ею есть взаимная беспредельная откровенность – физическая, даже физиологическая, и душевная. Сближение их (по их воспоминаниям) начинается с обнажения, пред стояния друг перед другом нагими.
Плоть – наощупь.
Рыбки – скользкие, птичка – взъерошенная; человек – гладкокожий. И пытается вырваться из хватающих его цепких лап болезни и смерти: «Всякое живое существо и всякая вещь вырывается и визжит».
Шишкин конструирует слово «нагомудрие». «Помнишь, царь Давид пришел в купальню и увидел, что он гол и нет ничего». Так и человек в романе: молодой и сильный, или слепой,
В романе много плоти – не только в эросе, но в крови, в страданиях, в смерти.
Герои в течение переписки так и не встречаются – они только переписываются.
Меняется их окружение, их профессиональные занятия, – меняются профессии их родных, причудливо меняется состав их семей.
Вот отец героини – как она его описывает – дирижер, а на следующей странице того же письма он полярный летчик. Роман населяется и перенаселяется персонажами. Появляются и исчезают люди, крутясь ветром в виражах русской истории, но автору легко, он эти постмодернистские виражи проходит с явным удовольствием. Он от «сталинской» стилистики (в речи военачальника) переходит – без швов – к военной речи XVIII века, чуть ли не к эпохе Павла Первого, а затем опускается к Чингисхану, впрочем, возвращаясь опять к советскому дежавю. «Подумал, что секрет дежавю, наверно, заключается в том, что в книге бытия все это написано, конечно, только один раз. Но оживает опять, когда кто-то снова читает ту страницу, которая уже была когда-то прочитана».
Михаил Шишкин пришел к нам в редакцию пятнадцать лет тому назад – принес рассказ «Урок каллиграфии», который был быстро напечатан. Ему присудили одну из ежегодных журнальных (по итогам года) премий – «Дебют в журнале». Потом он принес роман, тщательно стилизованный под прозу XIX века, золотую русскую прозу. Особого успеха этот роман не имел. Через пять лет Шишкин написал новый, большой и сложный роман, многослойный, как торт «Наполеон», – «Взятие Измаила». Этот роман получил премию «Русский Букер» как роман года. Россия не Англия – престижные премии на тиражах не отражались. Но Шишкин стал писателем, имя которого широко известно в узких кругах. И только следующий роман, «Венерин волос», перевел его в другую категорию. Роман получил 3-е место на конкурсе «Большой книги», автору дали премию, что-то около 40 тысяч долларов, он в это время жил уже в Швейцарии (кстати, там он по-немецки, которым владеет очень хорошо, недаром работал учителем немецкого в московской школе, написал книгу «Русская Швейцария» о русских писателях Герцене – Толстом – Достоевском, их путешествиях в Швейцарии).
Спектакли по сложной и многосоставной книге «Венерин волос» сейчас идут в Москве на сценах двух театров. Шишкина вдруг узнали и оценили потенциал его прозы. Из разряда предыдущего он перешел в разряд модных писателей.
Модных, конечно, в интеллектуальных кругах.
Но и это совсем неплохо!
Он приезжал в Москву из Цюриха на презентацию «Письмовника». Презентация проходила в московском литературном клубе «Дача».
Пришел знающий и очень правильный народ. Понимающий цену слова.
В наших интеллектуальных кругах есть разделение по принципу: если ты постоянно живешь и пишешь не в России, то какой же ты русский писатель?
На эти упреки (а их хватает в нашей прессе) Михаил Шишкин отвечает: моя родина – русский язык, который вы – тут – портите (и это правда! – Н. И. ), а я – там – спасаю и сохраняю.
Неслучайно, конечно, свою швейцарскую жизнь Шишкин начал с книги, переосмысляющей факты жизни русских писателей от Женевы до Базеля.
Федор Достоевский похоронил свою маленькую Сонечку в Женеве… А Лев Толстой провел в Люцерне кризисное для своего становления как писателя время.