Русский крест: Литература и читатель в начале нового века
Шрифт:
Вот урок юбилея – никто не знает, как это будущее повернется. Еще в 1996 году в статье «Ностальящее» я предсказала, что даже стёбное возвращение советской эстетики на телеэкраны, в рекламные щиты и проч. грозит возвращением советского мифа. Я, конечно, не Кассандра, я просто училась делать предсказания у Андрея Донатовича Синявского (помните его соображения насчет «эстетических расхождений» – отсюда и моя мысль об эстетических схождениях). На самом деле уже тогда стало ясно, чем может обернуться эта игра с эстетикой. Послевкусие – юбилейное – у меня самое скептическое. И вот еще: Путин поехал в Вешенскую на торжества. Вряд ли Путину при его – хотя бы внешнем – западничестве так уж важен Шолохов. Из его реплик я поняла, что вряд ли он романы Шолохова читал. Но надо. Надо возглавить тенденцию, если
Отфильтрованный базар
Подлинные враги поэзии – это антибиотики, кардиохирурги и демократия, враждебная столь аристократическому – для избранных – занятию.
Жизнь поэта – как жизнь поэта – теперь длится долго.
Иногда слишком долго, и он продолжает писать стихи, которые очень хорошо умеет писать.
Популяция стареет – и, разумеется, растет.
Наглядно полярное несоответствие множества предъявляемых временем поэтов (то есть сочиняющих в рифму чаще всего, но изредка попадаются и адепты верлибра, считающие себя особо продвинутыми; общее число зашкаливает за десять тысяч по России) малому количеству отбираемых серьезными издательствами. У Геннадия Комарова в его поэтической серии «Автограф» хорошо если выйдет пять книжек в год. В сопоставимой с нею по формату серии «О.Г.И. – поэзия» вышло не так уж много книг (тридцать две), а в год выходит от шести до восьми книжечек. В издательстве «Время» за несколько лет существования серии «Поэтическая библиотека» вышли книги нескольких десятков авторов. Наконец, в «большой» (портретной) серии издательство «О.Г.И.» отфильтровало базар и выпустило пока всего пять книг: Веры Павловой, Семена Липкина, Инны Лиснянской, Бахыта Кенжеева, Олега Чухонцева.
Никогда не было так много поэтов – и так мало.
Причем каждая группа влияния будет выдвигать своих, в том числе и свою окончательную «пятерку».
Гамбургский счет среди поэтов вряд ли возможен.
По всеобщему консенсусу не пройдет никто.
Беру в руки поэтическую антологию-билингву, изданную в Великобритании Джерри Смитом в 1993 году, – там присутствуют двадцать три поэта; среди них нет четырех из «пятерки» О. Г. И., «призван» только Чухонцев. Но включены и Дмитрий Александрович Пригов, и Борис Чичибабин, и Юнна Мориц. У английского профессора вкус, что ли, иной, или, поскольку во вступлении он благодарит в числе прочих и студентов своего семинара в Оксфорде, его взгляд откорректирован преподаванием шире, охватней. Однако в сравнении с антологией поэзии «Девять измерений», выпущенной издательством НЛО, – в его контурную карту включены стихи семидесяти поэтов, – Джерри Смит не только фильтровал, он трамбовал отфильтрованное.
На одном из «круглых столов», организованных журналом «Магазэн Литтерэр» в рамках Парижского Книжного салона, почетным гостем которого была Россия, знаток, переводчик русской поэзии, профессор Мишель Окутюрье (автор первой в мире – 1961 года – книги о Борисе Пастернаке) назвал только двух современных русских поэтов – Ольгу Седакову и Веру Павлову, чем вверг меня в подлинное изумление. А Кибиров? А Шварц? А…?
Мне не только сам результат – отбор представляется интересным. А показывает он то, что вокруг современной поэзии нет консенсуса насчет иерархии. Возникает впечатление, что русская поэзия сегодня состоит из поэтов, которых раньше называли второстепенными (правда, и Тютчева к ним причисляли – Некрасов, между прочим; и Баратынского). Вроде Каролины Павловой или Евдокии Ростопчиной: все вроде было при них – и жизнь, сводившая их с выдающимися людьми, и испытывавшая их на разрыв, и даже стихи, среди которых попадаются даже разобранные в дальнейшем на эпиграфы. Например, павловское, а потом – цветаевское, о поэзии: «Мое святое ремесло».
Назначением одного (!) Поэтом, на что претендует новая литературная премия, разумеется, иерархия установлена не будет. Потому что результат консенсуса жюри поразительно предсказуем, причем исходя не из профессионально-поэтических
Кириллом Медведевым в «Девяти измерениях» опубликовано стихотворение «еще чуть-чуть о литературе…», где почти документально описаны бомжи с бульвара, в которых превратились бывшие литинститутские студенты, деревенские Лели, принятые в институт взрослыми московскими дядями, компенсировавшими таким образом вину перед народом. Тоже – поэты, «ыыыннннаааааооо» (К. Медведев), «кыё-кыё» (О. Чухонцев).
Даже отфильтрованный до предела, до единицы базар не дает ответа. «С одной стороны – Новый Мир, Древний Рим, Чечня. / С другой стороны – дыр-бул-щир, улялюм, фигня. / А я говорю: „Ребята – ничья, ничья! / Мне кажется, вы обходитесь без меня“» (Полина Барскова).
Меж тем антология «Девять измерений» сделана (как сделана шинель) по принципу – нет, не иерархии, но – ризомы; правда, устроители не развили этот принцип, да и не могли; проект можно в наших условиях сделать бесконечным в Интернете: каждый из названных предлагает отобранные стихи, предположим, еще семерых своих избранных. И сад этих тропок и сходился, и расширялся бы без конца. Ризома она и есть ризома. У куста есть корни и крона, образуемая, правда, не стволом, а ветками, и очень пушистая. А ризома вовсе безиерархична; ветка – она же и корень. Распространяется во все стороны сразу. Впрочем, есть одна загадка: ведь кто-то изначально отобрал этих вот девятерых поэтов с десятым дополнением в лице Ильи Кукулина?
Председателем земного шара сам себя назначил Велимир Хлебников. «Король поэзии» избирался в Коктебеле тайным голосованием, по воспоминаниям Семена Липкина. Принято было голосовать за хозяина, Волошина, несмотря на присутствие других, отнюдь не менее значительных, претендентов. Сам Липкин обожал составлять списки поэтов по ранжиру: первый ряд, второй, третий; в список кандидатов помещал иногда себя, Инну Лиснянскую; иногда всё переставлял, мешая карты. Страсть к иерархии среди поэтов все-таки неистребима.
Несмотря на обстоятельства, будем фильтровать базар дальше.
III. ПЕРЕСЕЧЕНИЯ
Трудно первые десять лет
I. ОБ ОТЛОЖЕННОМ ВЛИЯНИИ
Начался ли в русской словесности двадцать первый век? Литература пока договаривает век двадцатый. Договаривает, додумывает, рефлексирует. Причем во всех планах – содержательном и выразительном. Главный ее жанр – элегия.
Двадцатый век был испытанием не только для России, но и для русской литературы, разделенной на части. Части, может быть, и срослись, но части были меньше чаемого, а «большого целого» не получилось. Вместо «большого целого» литература распалась на множество «литератур» и сублитератур; хотя сегодня следует сосредоточиться все-таки на той литературе, которая предназначена для осмысленного чтения, а не для времяпрепровождения в очереди к стоматологу.
Русской литературой были упущены возможности – те, что сулил ей наработанный золотой капитал девятнадцатого века и серебряный – двадцатого. Поэтому в конце века ей пришлось срочно догонять и моделировать саму-себя-возможную. Но сделать свой путь последовательным она уже не смогла. Сделать так, чтобы вовремя и во всей силе, вживую, литература обрела влияние Андрея Платонова, Вл. Набокова, Леонида Добычина, Константина Вагинова… Нет, это было уже недостижимо. Все равно что говорить о самой России: какой бы она стала, если бы не 1917 год.
Другой.
Богатой, как Америка, а может, еще богаче. В том числе людьми: демографами подсчитано, что население страны сегодня было бы вдвое больше.
Нереализованные возможности, неродившиеся дети, упущенная выгода – все это распространяется и на русскую литературу двадцатого века.
Поэтому она изо всех сил к концу века нагоняет сама себя, с конца 80-х и все 90-е годы получая и осваивая утаенное наследство. Но того органического влияния, которое было бы оказано на следующие поколения, не случилось. Не произошло.