Русский остаток
Шрифт:
Елена молча кусала губы. «Боже мой, зачем она показывает это ребенку? Ведь он глупый, он может разболтать! Только-только начали жить, и вот – на тебе, опять! Зачем эти воспоминания, зачем эти бывшие родственники, мало они отравили ей жизнь, теперь они будут травить жизнь ее сыну! Господи, неужели ей никогда, никогда не освободиться от прошлого, не оградить сына, не начать жизнь с белого листа!»
На следующий день она настроилась решительно поговорить с тетей. Но решительно разговаривать она не умела, поэтому начала робко:
– Тетя, я хотела вас попросить…
– О
– Тетечка, – плачущим голосом сказала Елена, – зачем вы показали Юре эти фотографии?
– Прости, пожалуйста, но я не понимаю…
– Ну что же здесь непонятного, тетя!.. Ведь он пионер!.. Скоро в комсомол! – в отчаянии заговорила Елена. – Ну что у него за предки!.. Какие-то дореволюционные профессора, генералы, Бог знает кто! Это может мальчику навредить, как вы не понимаете! Его же могут спросить о родственниках, что он скажет?..
Клавдия Петровна ничего не ответила, потом достала злополучный альбом и положила его перед Еленой.
– Ну, если ты так стыдишься своих предков, возьми и сожги. Меня уже, слава Богу, скоро не станет, а тебе они будут только мешать.
– Я не стыжусь… – мучительно проговорила Елена. – Я боюсь…
– Что ж, это понятно, – согласилась Клавдия Петровна. – У страха глаза велики.
– Я не за себя боюсь, – тихо сказала Елена. – Я за Юру боюсь. Ему жить…
– Ему жить, – снова согласилась Клавдия Петровна. – Иваном, не помнящим родства.
– Тетя… – умоляюще начала Елена.
– Да, Леночка.
– Простите меня, тетя… – Она заплакала. – Если б вы знали, сколько я пережила!.. За родителей… за мужа… за Анатолия Викторовича… Всю свою жизнь дрожу… дрожу, как осиновый лист! О Господи!..
– Кто это Анатолий Викторович? – спросила тетя.
– Это… это отец Юры, – совсем тихо после паузы проговорила Елена. – Мы встретились во время войны в госпитале… Он был тяжело ранен… Он намного старше, но… Воевал на Первой мировой, потом… у Врангеля, – добавила она едва слышно. – Его фамилия Шабельский.
– Шабельский… – задумчиво повторила Клавдия Петровна. – Я знала одного Шабельского. В пятнадцатом году за поручика Шабельского вышла замуж моя кузина Танечка Винер. Но его звали Александр. Очень красивый молодой офицер. Кажется, им удалось эмигрировать… А Анатолий Викторович жив?
Елена покачала головой.
– Не знаю… нет. Если бы он остался жив, он бы вернулся… Я получила от него четыре письма, последнее – в декабре сорок четвертого… После войны я хотела его разыскать, но я… я боялась… Я боялась, что они вспомнят моих родителей, вспомнят, кто такой Анатолий Викторович, узнают, что Юра его сын! Нет!.. Нет, пусть лучше так!.. Пускай я одна… страдаю. Юра не должен ничего знать! Никто не должен ничего знать, слышите, тетя? Никто ничего! Иначе я погибну!..
– Успокойся, Леночка. Разве ты не видишь, другие времена. Многие возвращаются…
– Я им не верю! Слышите, тетя? Не верю! – горячо заговорила Елена. – Вон у нас на работе… парторг! Знаете, как он на меня смотрит? Прямо ест глазами!
– Леночка, – рассмеялась Клавдия Петровна, – так это он, наверное, в тебя влюбился.
– Нет, тетечка, мне не до шуток. Так не влюбляются.
– Ну
Елена снова на мгновение застыла.
– Да не бойся, в МГБ не снесу.
– Есть, – вымолвила наконец Леночка. – Только она далеко… спрятана.
– А ты достань. Я хочу на него посмотреть, слышишь? Да и сама лишний раз полюбуешься.
Елена вытащила из-под кровати большой коричневый чемодан и долго в нем рылась, перебирая какие-то вещи и бумаги, наконец достала старый потертый конверт. В нем лежали четыре письма Анатолия Викторовича и его маленькая военная фотография.
– Вот… – протянула она Клавдии Петровне карточку.
Тетушка долго и, как показалось Елене, любовно рассматривала фотографию, потом раздумчиво произнесла:
– Хороший… – И повторила: – Хороший… Трудно, конечно, сказать насчет схожести с тем Шабельским, с Александром, того я знала молодым, а этому, должно быть, уже за сорок… А может, он остался за границей? Некоторым это удавалось…
– Нет! – болезненно вскрикнула Елена. – Нет! Этого не может быть!
– Ты так уверена?
– Никогда! Никогда он не остался бы за границей! Никогда! Вы его не знаете, тетя! Никогда! – твердила Елена как заклинание. – Он погиб! Погиб!.. Но я вас умоляю, тетя, не говорите ничего Юрочке, он ничего не должен знать, я вас умоляю!..
Через год Клавдия Петровна Соваж умерла. Ее похоронили на Смоленском кладбище, в могиле ее матери, погибшей в девятнадцатом году не столько от свирепствующего тогда голода, сколько от безнадежной тоски ввиду свершавшегося на их глазах светопреставления.
После смерти тетушки Елена собрала все компрометирующие ее с сыном фотографии из старинного альбома, всех этих представительных генералов и профессоров, нарядных кузин и кузенов, старых дедушек и бабушек, добродушных тетушек и дядюшек – многочисленной в прошлом родни – и сожгла все это богатство во все еще действующей кафельной печи. Большой масляный портрет дедушки был разрезан на маленькие кусочки и последовал в печь вслед за фотографиями.
Придя из школы домой и увидев пустую раму с лохмотьями вырезанного по краям холста, Юра остолбенело спросил:
– А где прадедушка?
– Какой прадедушка? – сделав вид, что не поняла Юриного вопроса, сказала Елена.
– Как это какой? Мой! Мой прадедушка! Николай Федорович Кокорин! Вот какой! – закричал Юра.
Елена, ничего не отвечая, вертела в руках коробок спичек. Вдруг Юра судорожно вдохнул воздух и бросился к печи, открыл дверцу – пахнуло дымом, в печи тихо догорало.