Русский Париж
Шрифт:
— Нет! Ни о чем, ни о чем не жалею! Нет! Ни о чем, никогда не жалею, а лишь любовью к тебе болею, лишь тоской, лишь тоской по тебе…
Саксофонист выгнулся назад, золотой удав саксофона в его черных пальцах-сардельках пополз вверх по его животу, по груди, впился поцелуем ему в лиловые губы — негр и саксофон целовались взасос.
Я не жалею! Я ни о чем не жалею! Нет! Нет!
В моей стране война. Европа в черном дыму. А я — тут, в Америке, в дыму сизом, как голубя крыло. Я — пою! Видите, я
За кулисами продюсер сидел на ящике из-под пива, обхватил голову руками.
Врач сказал — у Мадо рак желудка. В Америке отличные врачи. Они не ошибаются.
Голос маленькой женщины проколол длинной иглой табачный мрак и ушел, улетел под потолок, пронзил каменную кладку и исчез в небесах. Продюсер услышал странный, глухой гул зала. Не хлопали, а кричали, шумели.
Он выскочил из-за кулис. Люди бежали к сцене. Толстый синегубый негр вместо саксофона держал на руках хрупкое жалкое тельце. Потерявшая сознание Туту была похожа на вяленую корюшку в ладонях любителя пива.
Крики ужаса, любопытные, острые взгляды, линзы фотокамер, жаркое дыхание, горящие щеки. Эта негритянская вечеринка плохо закончилась, он так и знал. Продюсер нашарил в кармане таблетки. Шагнул к саксофонисту.
— Неси ее к выходу, Луи. В мой автомобиль. Знаешь, черный «крайслер».
Негр осторожно переступил через саксофон. Мертвый желтый удав, выплюнув музыку, бессильно валялся на грязных досках сцены.
Что такое вся наша жизнь, как не грязная, заплеванная сцена? А зрителям из зала она кажется троном, храмом.
Когда джазмен укладывал Туту на сиденье «крайслера», она открыла глаза и жалобно сказала:
— Очень больно.
— Мне тоже больно, малышка. — Негр поцеловал ее синими дрожащими губами, и капли его пота увлажнили ей щеку. — От того, что больно тебе.
— Сегодня телеграмма из Парижа. Моя сестра умерла.
Мадо дышала трудно, тяжело.
— Вот как. Соболезную.
Негр сел на переднее сиденье. Положил огромную руку на руль.
— А у меня нет сундука.
— Чего, чего?!
— Сундука. Чтобы лечь на него и поплакать.
Саксофонист ударил себя в грудь:
— Я твой сундук. Ложись и рыдай.
И Мадо засмеялась.
Так клекочут журавли, улетая.
«Русская тройка» гудела: время ужина, нахлынул народ, официанты едва успевали сновать меж столов. Дуфуня Белашевич, в белой рубахе и старинном сюртуке, с выпущенной из нагрудного кармана золотой цепочкой брегета, стоял рядом с роялем. Откинута крышка. Марьяна Романовна, женка его вторая, пышечка-чернушечка, вписала сдобные телеса в рояльный выгиб, пухлая ручка на черной полировке лежит, не дрожит. Ах, хоть бы немчура проклятая нынче ужинать не явилась!
— Ну что, нет черных тараканов
Цыганка оглядела ресторанный зал. Люди ели, люди пили. Дуфуня ухитрялся закупать провизию самую дешевую. Повара на кухне изощрялись, готовили, как Дуфуня смеялся, «из дерьма бланманже». Бессменная Тамара стучала каблуками об пол, как лошадка копытцами: виртуозно, циркачка, на пяти вытянутых пальцах — тяжеленный поднос над головою несла.
— Вроде бы нет, Дуфуничка…
Осеклась. В ресторан вошел немецкий офицер. Сбросил плащ на руки мальчику-гардеробщику. Мокрый: дождь на улице шел.
Сел. Разговоры вокруг немца умолкали. Посетители утыкались в тарелки, молча жевали. Кое-кто вставал, уходил демонстративно.
Вокруг гитлеровца — кольцо пустоты. В тишине слышно, как зубы мелют еду. Как губы прихлебывают питье.
Офицер щелкнул пальцами. Тамара подошла, вертя задом. Встала над фашистом, глядела сверху вниз. Губы улыбались презрительно. Глаза — стреляли в упор.
Под этим взглядом поежился офицер.
— Несите самое вкусное, — сказал разозленно, — ну, что-нибудь эдакое! Ну ваше, русское! Икру там… осетра… холодец!
«Осиотр, хо-лодиетс», — вроде как по-русски выдавил.
— Ишь ты, — вполголоса сказала Тамара, — какие мы лизоблюды!
— Was ist lisobludy? — раздраженно спросил офицер и потрогал погон на левом плече.
— А это сволочи такие, — невозмутимо и так же тихо, доверительно пояснила Тамара, соблазняюще наклонившись к офицеру.
Тот уставился ей в вырез платья под белыми кружевами официантского фартука.
— Итак? Икра, холодец из свиных ножек, понятно, что еще? Борщ есть горячий. Битки московские! По-киевски котлета!
В котлету по-киевски на кухне искусно добавляли осьминожий фарш. В битки — картофель.
«Хорошо, что из поросячьих ножек, а лучше бы из твоих, срань».
— О, bortsch, es ist wunderbar…
Тамара приволокла поднос. Офицер уже раздевал ее глазами.
Все парижанки — ночные бабочки. Все русские — сучки.
Когда Тамара расставляла по столу тарелки — немец уже грубо, не сдержав себя, лапнул ее за грудь.
Рука Тамары опередила ее рассудок. Звук оплеухи звонко раскатился под сводами ресторации.
Молчание окутало людей удушающим газом.
— Scheisse, — раздельно, как в школе учитель, сказал немец.
Встал. Размахнулся. Тамара упала шумно, зацепив локтем скатерть. Со скатерти на пол полетела, вдребезги разбиваясь, посуда. Блюдо со студнем из свиных ножек катилось по залу колесом. Алая икра кровавым месивом расплывалась под Тамариным локтем.
— Дуфуня Белашевич! — крикнула Тамара.
Немец поднял ногу в начищенном сапоге. Официантка закрыла лицо рукой, защищаясь.