Русский рай
Шрифт:
Своим бабьим сердцем Ульяна что-то примечала в земляке мужа, начинала вдруг беспричинно сердиться, бросать на него острые взгляды, становясь похожей на себя прежнюю, а то и стыдила Сысоя за грешные помыслы, божилась, что не пустит в дом чужую женщину и отберет сына, если станет блудить. Вдовец равнодушно помалкивал на выпады женщины, понимая, что для Петрухи она куда как родней его, кровного отца, а Васька, любуясь женой, отходившей от прежней кручины, начинал посмеиваться:
– За второго мужа-половинщика держишь Сыску, или что?! Окадьячилась!
Ульяна от ласковых взглядов мужа успокаивалась,
Перед сороковинами Сысой и сам слегка оживился, стал собираться в церковь, чтобы заказать панихиду. Василий не решился отпустить его одного: вершины гор были покрыты снегом, седловину перевала замело, и неизвестно было проходима ли она. Филипп согласился, что панихиду отслужить надо, а одного Сысоя отпускать нельзя. Он с Ульяной решил устроить трапезу дома и на могиле, а мужиков отпустить в крепость.
Двое оделись в котовые парки, сшитые женами, нагрузили заплечные мешки коровьим маслом и ушли перед полуднем за день до сороковин. Седловина была под самым противным настом, который проваливался после второго-третьего шага. Сысой с Василием сбросили мешки, кое-как волоком перетащили их через снега, только к вечеру добрались до крепости, сдали масло приказчику и заночевали в сырой казарме.
Утром, едва зазвонил колокол, дружки отправились в церковь. Было еще темно, против алтаря горела лампада, высвечивая несколько темных ликов. Потрескивая, топилась печь, в храме было тепло, сухо и пустынно. У клироса горел жировик, две креолки и старовояжный приказчик, покашливая, в черед читали монотонный начал. Промышленные выложили на стол копченого палтуса, две шкуры кошлоков* ( сеголетки морского бобра-калана ), поставили восковые свечи. В храме стало светлей и радостней.
Из царских ворот вышел незнакомый поп, судя по одеянию – монах, дьякон из молодых кадьяков с пучком чёрных волос на подбородке, помахивая кадилом, стал окуривать стены и немногих прихожан, пришедших в будний день. Это были четыре женщины: кадьячки и креолки.
Сысой пошел к исповеди первым, рассказал все без утайки о блудном наитии и кончине жены. Черный поп выслушал его, посопел в задумчивости, шлепнул по затылку склоненной головы, накрыл епитрахилем и допустил к причастию. Василий, ободренный такой милостью, смелей шагнул к аналою.
Служба была закончена, после благодарственного молебна друзья приготовили свечи к началу панихиды и тут Сысой почувствовал знакомое беспокойство. Он всеми силами крепился, повторяя за попом молитвы, мысленно представлял свою богоданную Феклу, любовался ей, как когда-то по возвращении с промыслов, а знакомое блудное наитие все распалялось. Еще звучали последние слова панихиды, а ему уже невтерпеж было оглянуться. Но он допел «Вечная память!», с благодарностью поклонился новому попу, загасил огарок свечи, оглянулся и узнал-вспомнил Агапу, хотя на этот раз она была в пышной перовой парке и чирках.
Они вышли из церкви вместе. Василий что-то говорил другу, Сысой слышал его голос, но не понимал о чем он. Васька безнадежно отмахнулся и пошел к казарме. Сысой с Агапой, не сговариваясь,
Приходил Василий, корил друга, грозил уйти на заимку один. Помня, какие ветра и наст на седловине, Сысой выпросил у него день, простился с полюбовной вдовицей, пообещав вскоре вернуться, и весь обратный путь думал, как пристроить её у Филиппа.
После сороковин мужчины с заимки Сапожникова задержались на три дня. Ульяна в ярости ругала обоих, не стесняясь Петрухи, поносила отца безмозглым кобелем, корила мужа, что покрывает грехи дружка. Василий, степенно шевелил моржовыми усами, ласково утешал жену, но не оправдывал Сысоя, не придумывал дел, которые их задержалив крепости. Сысой глупо улыбаясь в бороду, отмалчивался, не слушая брани. И только когда Ульяна прокричала:
– Топи баню, мойся, чужой бабой смердишь!
Он удивленно поднял брови, пожал плечами, оделся, погремел березовыми ведрами в сенях и покорно пошел к речке. Среди недели помывшись и попарившись, вернулся в избу. Ульяна все еще бросала на него сердитые взгляды, но уже не ругала. Утром, успокоенная, отговоренная мужем, взглянула на Сысоя ласковей, а он пару недель прожил с умиротворенным лицом. Память об Агапе и её ласках не томила душу. Он опять не мог вспомнить её лица. Помнил руки, походку, даже татуированные родовые знаки, а вместо лица – смуглое пятно под черными волосами, свисавшими на гладкие обнаженные плечи как два вороновых крыла.
Перед Рождеством управляющий Кадьяком должен был прислать работных людей за компанейским припасом продуктов. Филипп обеспокоенно поджидал их, приволакивая ноги в ичигах, поскрипывая половицами, выхаживал по дому от окна к окну, поглядывал то на море, то на седловину между горными вершинами с тропой, ведущей к крепости. Посыльные показались в море. На пологих свинцовых волнах болталась большая компанейская байдара с четырьмя гребцами, которые правили к устью речки близ фактории.
– Васька! – подслеповато щурясь и вытягивая морщинистую шею, окликнул промышленного старый боцман. – Беги, давай, встречай! В дом не веди... Пусть в бане угостятся… Улька! – окликнул жену Василия. – С работными лясы не точи, близко к ним не подходи!
– Так ведь прошло поветрие, слава Богу! – устало возразила Ульяна, не понимая предосторожностей старика. – И плечи нам монахи оцарапали.
– Саму в дом не пущу, сорока-вертихвостка! – с угрозой притопнул Филипп.
– Да ладно, ладно! – Женщина неспешно накинула парку, поверх сатинового платка повязала голову шалью овечьей шерсти.