Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
Шрифт:
— О!.. — только и может сказать Филипп.
— Это ничего, — еще раз вздыхает женщина и по-домашнему просто снимает лиф, открыв обезумевшему от страха Филиппу слишком крупные для своей комплекции, но все еще крепкие молодые груди. — Пускай их смотрят… Мы под одеяло с тобой заберемся.
— Я не смогу, — хнычет Филипп, с удивлением обнаруживая, что женщина уже стянула с него через голову рубашку и аккуратно положила под подушку.
— Если не ты, — говорит она, притягивая его голову к себе на грудь, — твой хозяин продаст меня кому-нибудь
Через десять минут Филипп горько рыдает между грудей женщины, и голова у него плывет кругом от сладкого запаха женского пота и собственных слез.
— Ты что?!
— Ма-ма! — не в силах сдержать горючий поток, рыдает Филипп.
В расширившихся от сумрака зрачках его первой в жизни женщины плещется ужас.
— Сирота?
— Ддд-аа!
— Господи! Да ты свою маму, что ли, во мне представлял? Ох ты, грех-то какой…
В зале она подходит к Созонову и плюет ему в лицо.
Дормидонт молча утирает смеющиеся глаза рукавом. Потом смущенно похлопывает Филиппка по плечу.
— Ты, брат, того… Не надо… Я ведь только из-за прыщей… А ей, брат, это не впервой… У меня на баб глаз наметанный.
Вирский проснулся. Подушка была мокрой, в слезах.
Глава двадцать первая
Конспираторы
— Ненавижу конспирологию! — с отвращением глядя на себя в зеркало, воскликнул Востриков.
Недошивин неслышно подошел сзади.
— Не понимаю, Борис Израилевич, — спросил он, — почему Троцкий?
— Да как-то вышло само собой, — отвечал Недошивину гример московского театра, приглашенный гримировать Вострикова для поездки в Таиланд. — У нас сейчас спектакль идет про Ленина, в духе новых политических веяний. Ну и Троцкий. Положительный вроде бы теперь персонаж. И актер его играет новый, молодой и, по-моему, скверный. Но грим как-то особенно мне удался. Все это отметили. Я переделаю, конечно.
Борис Израилевич, тучный еврей, с лысой, как биллиардный шар, головой, с сожалением окинул взглядом свою работу:
— А жаль! Вылитый Лев Давыдович! Вот вам бы, голубчик, в нашем театре Троцкого-то играть!
— Вы издеваетесь? — жалобно воскликнул Востриков. — В таком виде меня не то что за границу не пустят, но первый же милиционер на улице…
— Переделаем! — вздохнул гример.
— Не надо, — резко возразил Недошивин. — Что-то в этом есть. С одной стороны, привлекает внимание, а с другой — отвлекает. Я всегда считал, что лучший способ отвлечь внимание — это привлечь его яркой бессмыслицей. А не потечет грим?
Гример бросил на него обиженный взгляд.
— Платон Платонович, вы оскорбили меня на всю оставшуюся жизнь! Будем надеяться, что жить мне осталось недолго. Чтобы у Гроссмана потек грим! Скорее потечет крыша у Дворца съездов!
— Но это же Таиланд! Там под пятьдесят градусов жары бывает.
— У Гроссмана грим не течет ни в
— Не буду! — засмеялся Недошивин. — Спасибо, Борис Израилевич! Живите долго, без обиды на меня.
Когда гример попрощался и ушел, Недошивин еще раз придирчиво оглядел Вострикова.
— Халтура!
— Хорошо, что этого не слышит Борис Израилевич, — откликнулся Востриков и с надеждой спросил: — Переделаем?
— Грим превосходный. Халтура — вы сами. Ну какой из вас секретный агент! Не понимаю, зачем я согласился на эту авантюру? Вирский раскусит вас моментально. Меняем план! Никакого предварительного знакомства, никаких отвлекающих разговорчиков. Заходите в бунгало, ошарашиваете Вирского своим идиотским, извините, видом и усыпляете с помощью пистолета со снотворной капсулой. Запомните: стрелять нужно в ногу или в плечо, а не в лоб.
Востриков обиделся не меньше ушедшего гримера.
— Так вот зачем вы три часа изгалялись над моей внешностью!
— Что делать, Аркадий Петрович? Послать в Таиланд штатного агента я не могу — может дойти до Рябова. Но у вас нет ни малейших навыков в конспирации. И даже таланта к этому, простите, нет. Помните семьдесят седьмой год? Гоголевский бульвар. Мы говорили с Максимом Максимычем. На скамейке рядом тихо восседал бомж с газетой в руках. Такой натуральный бомж… для театра юного зрителя.
Востриков окончательно надулся.
— Что ж вы разговаривали при мне? Значит, сразу не раскусили?
Недошивин засмеялся.
— Как было не раскусить, когда от вас за несколько метров несло не мочой, а одеколоном «Шипр»! Не говоря уж о том, что к юбилею революции всех московских бомжей вывезли за сто первый километр.
— Тогда я ничего не понимаю. — Востриков сердито пожал плечами.
— Просто мне нужен был лишний свидетель того разговора, на случай если кто-то решит устранить и Соколова, и меня. К тому же я навел справки и узнал, что помощник Дмитрия Палисадова, находящийся с ним в серьезных контрах, взял отпуск и отбыл в Москву. С тех пор я изредка следил за вашим так называемым частным расследованием. Впрочем, почему так называемым? Вы, Аркадий Петрович, мне очень помогли!
— Так это вы выкрали у меня старую папку с уголовным делом, которая не дошла до генерала?
— Простите, был вынужден. Не мог же я оставить у вас документ, который бы стоил вам жизни.
Востриков нахохлился.
— Следовательно, вы знали, что Лизу убил не Воробьев?
— Так же хорошо, как и то, что это сделал не я.
— Но тогда зачем убедили Максима Максимыча в том, что убийца вы?
— И поступил правильно. А потом уже не имело смысла разубеждать его. Зачем? Чтобы бедный капитан опять встал на тропу войны? И — с кем? С Вирским?