Русский романтизм
Шрифт:
и самый материал и при этом в единственно верном в деле
изучения литературных стилей направлении, т. е. углубляясь
в толщу явлений, исследуя м а с с о в у ю л и т е р а т у р у , или,
по крайней мере, хотя бы отдельных ее представителей, так
называемых в т о р о с т е п е н н ы х п и с а т е л е й . Таким путем
и пошли Н. К. Козьмин, И. И. З а м о тин, П. Н. С а ку-
ли н, В. И. Р е з а н о в и др., извлекая из мрака забвения
литературные
и других, в свое время занесенных авторитетной критикой
в индекс запрещенных для интеллигентного читателя дра-
матургов, поэтов и повествователей. Накопилось их, нужно
сказать, немало: ни одна литературная история не знала,
пожалуй, такого большого количества „забытых", как рус-
ская. Судьба того или иного нашего писателя XIX века
в истории сплошь да рядом определялась тем приговором,
который во время оно был произнесен над ним Белинским
или Добролюбовым, „Историкам литературы" долго не при-
ходило в голову, что если этот приговор в свое время был
необходим и полезен, то для них то он совершенно не обяза-
телен. \
Характерны примечания М. К. Л е м к е к редактирован-
ному им собранию сочинений Добролюбова (1912 г.); к статье
о графе Соллогубе: „Если можно сказать, что Белинский своим
разбором „Тарантаса" Соллогуба уложил его в могилу забве-
ния, то будет справедливо считать, что Добролюбов накрыл
ее тяжелой плитой"; или к статье о бар. Розене: „это третья
уже, воздвигнутая им (Добролюбовым) могильная плита".
Воздвигание таких могильных плит, может быть, повторяю,
составляет заслугу критика: историк литературы не может
пройти мимо, махнув рукой: „до нас положено, лежи оно так
во веки веков". Казалось бы, перед его судом все равны:
Булгарин и Белинский, Пушкин и Бенедиктов: ведь, его за-
дача— познать объективные элементы явлений, а не давать
8
их оценку с точки зрения личных или кружковых вкусов. Для
историка литературы нет писателей более или менее талант-
ливых, гениальных: после внимательного изучения он может,
пожалуй, разделить их на более или менее влиятельных, на
зачинателей и эпигонов, на более или менее читавшихся, но
и для этого деления он должен иметь в руках факты. Еще
не скоро удастся ему начертать свою табель о рангах, и уже
теперь первые намеки на нее не совпадают с табелью, уста-
новленной старой критикой.
Эти в настоящее время азбучные истины совсем недавно еще
приходилось доказывать.
лись к делу изучения лишь, как „любопытный", не лишенный
занимательности для любителя старины матерьял или, как
предвестники, подготовляющие мысль гения рядом мелких,
разъединенных наблюдений и не прекращающие своей „му-
равьиной работы" и после появления новой идеи, когда они,
по словам А. Г. Г о р н ф е л ь д а , „комментируют новую мысль,
находят ей новые приложения... популяризируют ее, стараясь
общедоступностью привлечь к ней общее внимание и дать
толчок работе мысли в этом направлении... развивают ее
далее, дробя ее в различных категориях и находя для общего
ее выражения более нюансированные формы". Новейшие
изучения Пушкина (например, в работе В. М. Жирмун-
с к о г о — „Байрон и Пушкин" 1924 год), Лермонтова
(Б. М. Э й х е н б а у м — „Лермонтов" 1924 г.), Гоголя (В. В и н о-
г р а д о в — „Гоголь и натуральная школа" 1925 г.; Гиппиус—
„Гоголь" 1925 г.) блестяще оправдали это положение: поста-
вленные на выростившую их литературную почву, созданную
работой „бесконечно большого числа микроскопических
существ", образы Пушкина, Лермонтова и Гоголя оказались
исторически выразительнее и глубже, чем трафаретные лики
тех же поэтов, изучавшиеся старой „историей литературы"
в каком то безвоздушном пространстве, сиротливой изоляции.
Не менее плодотворны были экскурсы в область второстепен-
ных и даже вовсе лишенных степени явлений для выяснения
особенностей того или иного литературного стиля. Таких
экскурсов еще немного. „Героический" период разработки
истории новой русской литературы кончается, но еще не кон-
чился. А между тем, если конечной нашей целью является
построение связной истории этой литературы, т. е. истории
существовавших, боровшихся, побеждавших и сменявших друг
друга художественных стилей — ясно, что центр нашего вни-
мания должен, хотя бы на время, переместиться от изучения
одного только верхнего слоя к исследованиям в слоях сред-
нем и нижнем; от изучения индивидуальностей — к изучению
групп; от изучения писателей — к изучению произведений
и притом не только как продуктов индивидуального творче-
ства, но как созданий той или иной группы, как продуктов
известного „течения". Уже не раз и историками искусства
и историками литературы высказывалась мысль, что историче-