Русский самородок. Повесть о Сытине
Шрифт:
– Ни то, ни другое, – уклонился Чертков. – А пригласил я тебя вот зачем: как у тебя подвигаются воспоминания о последнем годе жизни Толстого?
– Нынче закончу.
– Так вот, Иван Дмитриевич, имейте в виду этого молодого автора, близкого к Толстому в последний год его жизни.
– Охотно издадим. Пожалуйста, пишите, дорогой Валентин, и передайте нам через Бирюкова или Черткова. Могу предложить подписать договор и аванс дам. Пишите, заканчивайте книгу, чем скорей – тем лучше.
– Очень благодарен вам, Иван Дмитриевич, но ни договора, ни гонорара мне не надо.
– А
– Я не могу брать гонорар, я толстовец, а Лев Николаевич тоже не любил брать гонорар. Позволю вам, Иван Дмитриевич, печатать мой труд без гонорара, но по удешевленной цене. По объему моя работа о Толстом потянет на рубль, а вы назначьте ей цену полтинник; вот так, предварительно сговоримся, и – никаких изменений.
Сытина такое заявление Валентина Федоровича весьма удивило, он прямо сказал:
– Столько около нашего товарищества крутится всяких авторов – и больших, и малых, и художников, и редакторов, и каждый стремится взять с меня побольше. А тут? Впрочем, я вас вполне понимаю и сделаю так, как вам хочется.
Расставаясь с Чертковым, Сытин просил того поспешить со сдачей в производство рукописей первых томов Толстого. Булгакова любезно и ласково уговаривал:
– Валентин Федорович, милый, дорогой, переходите ко мне в издательство работать. Найдем вам хорошее дело, будете довольны. Пожалуйста, не забывайте обо мне и моем предложении. Я буду ждать вас…
– Подумаю, Иван Дмитриевич, подумаю, – ответил Булгаков, но он тогда думал о другом; ему, втайне от всех, хотелось стать писателем, уехать в сибирскую деревню, работать на земле, а досуг свой отдавать творчеству.
Когда уехал Сытин, Чертков сказал Валентину:
– Валентин, я понимаю твой поступок, отказ от гонорара рассматриваю как верность идеалам Льва Николаевича. Но ты лучше уступи эти деньги мне на дело распространения толстовских идей в массах.
– Отказываясь от гонорара, удешевляя книгу о Толстом, я как раз то же самое и преследую! А у вас, Владимир Григорьевич, я знаю, деньги имеются. Давайте не будем портить отношения.
Молодой толстовец Булгаков оказался непоколебим в своем решении.
Книга его вышла на условиях, предложенных Сытину.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
В международных вагонах между Москвой и Петербургом ездили крупные дельцы, финансовые и министерские тузы, купцы с размашистой натурой и щеголеватые столичные интеллигенты. Прочая мелкая «знать» занимала места классом ниже; а в передних и задних вагонах набивалась втугую, в три яруса, обыкновенная публика – трудовой люд, путешествующий по нужде и необходимости.
Сытин любил ездить в одноместном купе мягкого вагона. Ездил он по этому маршруту очень и очень часто, так что придуманное Власом Дорошевичем шуточное звание «обер-кондуктора Николаевской дороги» к Ивану Дмитриевичу в своей среде прильнуло плотно.
Он ехал из Москвы в Петербург. На столике стоял никелированный чайник с крепкой заваркой, разложены бумаги с колонками цифр и маленькие дорожные счеты. Без счетов Иван Дмитриевич никак не мог обходиться – ни в своем рабочем кабинете, ни у себя дома,
Израсходовано на бумагу и печатание газеты – 909 000 рублей.
На телеграф и телефон – 172 100 рублей.
Гонорар сотрудникам и содержание редакции – 635 200 рублей.
Выручено за публикацию объявлений – 897 800 рублей.
Доход от подписки и розничной продажи… Но тут, услышав за дверью купе голоса, Иван Дмитриевич сбился, сбросил все костяшки, стал пересчитывать и снова сбился. За дверью в разговоре упоминалась глухая и захолустная Чухлома Костромской губернии.
«Земляки, значит, едут», – подумал Сытин и, отложив дела в сторону, вышел в узкий длинный коридор вагона.
– Кто тут из Чухломы оказался? – спросил он, обращаясь к двум стоявшим у окна. – Я слышал, Чухлому вспоминают…
– Двое сразу! – ответил пассажир в мундире чиновника министерства земледелия. – Я уроженец тамошний, а вот Геннадий Васильевич – красноярский купец, свои родовые корни имеет в Чухломе, и даже печатный труд составил: об истории города Чухломы… – Чиновник кивнул в сторону собеседника, седобородого семидесятилетнего благообразного старика.
– Ах, вот как! Юдин Геннадий Васильевич, как же, как же, наслышан о вас, давайте познакомимся, я – Сытин.
– Сытин? Этим все сказано, очень рад видеть вас, Иван Дмитриевич. – Юдин просиял и не по-стариковски крепко пожал руку Ивану Дмитриевичу. – Да-да, наши родители земляки: Чухлома и Солигалич неподалеку, и оба городишка так затерялись в костромских лесах, что и лешему туда дороги нет. Одно слово Чухлома чего стоит!..
Купе Сытина и купе Юдина оказались рядом. Поговорив немного о том о сем, Сытин пригласил Юдина к себе, поинтересовался, как у того идут дела в Красноярске.
– Дела мои шли хорошо, Иван Дмитриевич, и для души, и для наживы – все было. Но вот я знаю, что у вас есть наследники, счастливый вы человек, и после вас есть кому вести дело…
– Да, Геннадий Васильевич, наследниками меня бог не обидел: шесть сынов, четыре дочери! Своя ноша не тянет. Детками я доволен, а главное, не моя о них забота: у меня Евдокия Ивановна занимается всеми семейными делами, воспитанием детей особенно. И развлечение, и обучение их – все предоставлено ей. А мне хватает издательской суеты…
– Господи! – воскликнул Юдин. – Десять человек детей! Всяк вам позавидует: вы и тут преуспели, ай, костромич, костромич!.. А теперь подумайте о моей участи: мне семьдесят. На десять лет вас старше, а то и больше. Что мне делать? Возложить на управляющих? Чтобы они не столько дело вели, сколько себе гребли! Нет, спасибо, голубчики. Прежде чем умереть, я намерен ликвидировать все мои дела в Сибири. Вот и еду в Питер, в последний, наверно, раз по этому поводу. Все продаю за бесценок! Ачинский винокуренный завод, четырнадцать строений и земельный участок в Красноярске, и все золотые прииски. Ничего не жаль. Простая арифметика: семьдесят лет. Куда денешься? Вот взяли бы вы, Иван Дмитриевич, да и купили для своих наследников у меня кое-что: прииски или винокурение?