Русский транзит
Шрифт:
– Николай Владимирович должен быть в своем кабинете, мы договаривались. Почему его нет?!
– А… а он уехал… Он уже уехал.
– Мда. Непонятно… И давно?
– Больше часа назад.
– Мда. И координаты никакие не оставлял?
– Нет.
– Мда. Непонятно. А кто у телефона?
– Сотрудник! – все-таки административно-командный тон вызывает мгновенную ответную реакцию! Сотрудник! Откуда, из каких глубин у бармена Олежека и слово-то такое всплыло!
– Фамилия? – пуганул Швед.
– Др-др-дрский.
– Как? Повторите разборчивей!
–
Дефект дикции у Олега явно не по причине принятого внутрь количества «Ахтамара». Ответная мера предосторожности. Кто знает, зачем зампреду Бр-бр-брскому фамилия сотрудника?! Директора нет, а виноватым окажется бармен – знаем мы эти замашки! Научены!
Вот и поговорили – Бр-бр-брский с Др-др-дрским. А как, кстати, на самом деле фамилия Олега? Никогда не задумывался, на кой?! Олег и Олег. Юрка и Юрка. Я-то – Бояров, но на то я и Бояров, чтобы знали-понимали: Бояров!
Швед дал отбой и вопросительно посмотрел на меня. Я набрал еще один номер, пояснив:
– Администратор. Миша Грюнберг. Посолидней. «Северная Пальмира».
Швед сменил интонацию, тембр и… язык. Он, стоило трубке отозваться, протяжно заговорил на финском.
Грюнберг, я слышал, сначала предупредительно демонстрировал непонимание («Сорри?.. Сорри?..»), потом все-таки нашел выход из тупика: «Пухуттеко энклантиа?».
– Юммярян! – обрадовался Швед. Вот уж Швед, так швед!
И выяснив, что оба говорят-понимают по-английски, они побеседовали. Швед мимикой показывал мне: пусто, пролет.
– Действительно, уехал. Куда, не сказал. Не докладывается. И – с концами.
Весь мой подъем, весь мой кураж улетучился. Вероятно, это ясней некуда проявилось в моем лице. Потому что Швед сочувственно предложил:
– А если домой ему позвонить? У тебя есть его домашний?
У меня где-то был домашний телефон Мезенцева. Но рыться в бумажках, выискивать в полутьме среди сотен номеров один – блокнот давно рассыпался, старый заслуженный блокнот, каких только нужных людей он ни хранит.
Директор был сейчас, пожалуй, самым нужным. Но! Если он сказал мне (а он сказал именно мне в «Черной лошади»), что ждет меня в «Пальмире», и его там не оказалось, значит, обстоятельства несколько изменились. Несколько. А насколько – знает Мезенцев, но не я.
И если звонить директору, то туда, куда он сказал. Не сегодня, так завтра с утра.
И не к нему домой, а в «Пальмиру». Может, у него домашний телефон на прослушивании – мало ли! Мезенцев – фигура крупная, врагов-завистников предостаточно. И среди коллег, и среди так называемых правоохранительных органов. Только и ждут удобного случая схватить за задницу. Достаточно я насмотрелся на нравы «группы товарищей» в пору, когда отец был жив и был в силе.
Беглый «убийца», если телефон на прослушивании, одним звонком проявит себя и утопит себя же с уважаемым Николаем Владимировичем заодно.
Нет, даже не стоит отыскивать. Да может, он и вообще в Комарово, на даче своей. Ментам устраивает праздник желудка и глотки, чтобы
– Поехали! – решил я. – На Съезжинскую. Здесь рядышком.
И действительно рядышком. Вдоль парка по проспекту Горького, на Добролюбова и – Съезжинская. Все-таки Питер – очень маленький город.
У Фэда окошко светилось. Уф! Хоть здесь повезло! Малюет дядя-Федор свои шедевры у себя в мастерской, а не на натуре, в Карелии! И мне рад будет – учитель пришел! Мало у кого я теперь радость вызываю своим приходом. Все меньше и меньше таких за последние сутки.
– Тебя обождать? – спросил Швед.
– Да нет, езжай. Завтра с утра только будь. Хотя… минуток пять погоди. Я тебе из окошка помашу.
Мало ли что там у Фэда! Может, не шедевры создает, а новую семью, зазвав под крышу какую-нибудь… даму. Мало ли!
Я поднялся по несчетному количеству ступенек – мастерская, как и положено мастерской, на самом верху, в мансарде. Дверь была приоткрыта – узкая светящаяся полоска. Богема! Душа нараспашку!
Я толкнул дверь и вошел. И чуть не грохнулся на пол, вляпавшись всей ступней во что-то скользкое, мокрое. Выработанная координация движений выручила. А дверь открылась не до конца, на две трети, уперлась в какую-то преграду и со скрипом вернулась на прежнее место. А преградой был Фэд. Дядя-Федор. Он смотрел на меня без всякого выражения, не мигая.
Не мигая. Лежа на полу, на пороге собственной мастерской. С перерезанным горлом.
Глава 3
– Я многое могу… – говаривал Фэд. Он очень точно имитировал учителя Нгуена. Не передразнивал, а подражал, еще вернее – перенимал. Нгуен был учителем и для меня, и для него. Для меня – в каратэ. Для Фэда – в живописи. Правда, я Фэда обучил кое-чему в каратэ, но учителем, Учителем, как для Леньки-птенца, не стал. Дядя-Федор был сам по себе. Живопись для него – главное. Потому Нгуен пользовался у Фэда беспрекословным авторитетом. Каждому свое. Потому-то Фэд снисходительно усмехался, когда я награждал его «комплиментом»: «Очень похоже! Как на фотографии. Фэд, одним словом!».
Я многое могу… – говаривал Фэд, переняв манеру Нгуена. – Я могу написать свет луны. Я могу написать бамбук, освещенный светом луны. Я могу написать грусть художника, смотрящего на ветер, колышащий бамбук в свете луны. Я многое могу. Но что я смогу сделать, когда придет Час Композиции?..
Я тоже могу многое. Не обижен ни умственно, ни физически. Но пришел Час Композиции – и я никак не мог скомпоновать в одно целое все те «детали», которые обрушились на мою голову.
Я ворочался на заднем сиденье Серегиной машины, сон не шел, хотя усталость накопилась громадная. Я вставал, разминал ноги, кружа по периметру «Жигуля» в кромешной темноте гаража, не отступая в сторону – как бы чего не своротить, канистрами не загреметь. Забирался обратно на сиденье, прикладывался к плоской фляжке «Лонг Джона», оставленной мне Шведом. И снова ворочался. Час Композиции…