Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

Сегень Александр Юрьевич

Ой, да пришев вказ вид нашей царицы

З Петрограду-горо-я-яду.

Ой, що пан Чепыга ще пан Головатый,

Зибрав свое вийско, вийско Запори-ей-ско,

Двинув на Кубань, ой, да вдвинув на Куба-е-ень.

Ой, бувайте здоровы, ой днипривство наше,

Бувайте здоровы, вы, курени наши,

Ой, никто з вас розвалывся.

А мы будем пыты, пыты ще й гуляты,

Розпроклятых басурманив по горам Кавказским,

Биты тай гоняты!

— Ах ты, здорово как! — ликовал Выкрутасов. — Так их, распроклятых. Мы еще покажем борзикам, кто такие кубанцы!

Потом песни катились одна за одной, не иссякая, то по-русски, то по-украински, то протяжные, вышибающие слезу, то лихие с посвистом. Особенно нравилось Дмитрию Емельяновичу, когда там проклятых басурманив лупешили, уж очень он пострадал в плену от басурманив.

— Ой, Шамиль! Мы Шамиля поймали! Распрощайся ты с женой, Шамиль! Да с круты, ой, с крутыми горами, распрощайся с горами, Шамиль! Да к царю, к царю на расправу отправляйся, поганый Шамиль! Да к царю, к царю на расправу!

Была еще борьба, все по очереди боролись друг с другом, валились в ночную траву. Выкрутасова все сбарывали, но Зайцева он все же одолел и подмял под себя. И снова пели, если это еще можно было назвать пением, потому что никаких сил — ни телесных, ни певческих — не оставалось, а лишь душевные. Под очередной волной пения Выкрутасов четко услышал в своей голове злой голос Виктора Пеле: «Русское народное оральное творчество».

— Сгинь, проклятый басурман! — крикнул Виктору Пеле Выкрутасов, повалился и уснул казацким сном.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОСХОЖДЕНИЕ ВЫКРУТАСОВА

Глава восемнадцатая

ХОЖДЕНИЕ ПО ЖЕНАМ

Тогда я был лучшим футболистом страны, женился на самой красивой гимнастке, и хорошо, что не знал, как спорт разрушает порой счастливые браки. Олег Блохин

Сначала он ощутил дивный запах свежего утра, сонно прислушался к звукам — тихо шумела речка, какая-то птица неподалеку приговаривала: «Ой-кой-кой-кой-кой!», другие птахи свиристели, не то радостно, не то всполошенно — Выкрутасов не мог понять, да и не собирался, ему было хорошо. Ничего не болело — ни голова, ни руки, ни ноги, ни живот, ни душа. О вчерашнем вспоминалось только хорошее — костер, уха, песни, вступление в казачество, счастье единения с природой и людьми Кубани.

— Глянь-ка, Володь, никак скопа? — раздался голос Бушевалова.

— Естественно, скопа, — подтвердил голос Зайцева. — О-на! Полетела бить кого-то.

Дмитрий Емельянович весело вздохнул и открыл глаза. Первое, что он увидел перед собой, была нога,

обутая в расхряпанную сандалию. Тотчас мелькнула мысль о том, что если бы Виктор Пеле описывал эту ногу, то она бы наверняка у него издавала какое-нибудь зловоние. Но назло Виктору Пеле и ему подобным нога в сандалии, принадлежавшая казаку Бесповоротному, ровным счетом ничем не пахла. Полюбовавшись ею, Дмитрий Емельянович перевел себя в сидячее положение, потер лицо ладонями и увидел дивный утренний мир на берегу кубанской речки Хабинки. Только что рассвело, но солнце еще не встало, кое-где по кустам мерещились молочные пенки тумана, сновали птицы, перебегая со своими заботами по всем ступенькам этой многоярусной жизни. У потухшего костра спали мирно казаки Бесповоротный и Подопригора, а Зайцев с Бушеваловым бодрствовали, уже явно успев «отремонтироваться».

— Эх, до чего же хорошо тут у вас! — выразил свой восторг Дмитрий Емельянович. — Еще бы казачку сюда мне…

— Казачку!.. — хмыкнул Бушевалов. — Смотря для чего. Если жениться — мы найдем для тебя, а если поджениться, то у нас тут строго. Не то что у вас там, в Москве, сидить Хая, ногами махая, кто мимо идёть, тот ее и…

Он мог бы подобрать для рифмы множество иных русских глаголов — «найдет», «берет», «дерет», «возьмет», «поймет» и так далее, но казак станицы Хабинской Сергей Бушевалов произнес такой глагол, который можно встретить разве что в книгах Аксенова, Лимонова и Виктора Пеле.

— Да, я уж нагляделся, как у вас тут строго на Кубани! — покачал головой Выкрутасов. — Особенно в краснодарских гостиницах. А еще говорят — батька Кондрат, батька Кондрат!..

— За всем не уследишь, — сказал Зайцев. — Батька дает направляющий вектор поведения. Со временем законы казачьей строгости восторжествуют. По станицам-то подобных безобразий не наблюдается. Ты давай, починись хоть, — протянул он Выкрутасову полстакана водки и помидорину.

— Не рано ли? — спросил бывший политинформатор, а ныне кубанский казак. — Сколько там натикало?

— Пять часов утра. Вон уж солнышко встает, — сказал Зайцев.

— Мать честная! — вскочил тут Бесповоротный. — Моя-то и знать не знает, где я.

Поднялся чиниться и Подопригора. Рассвет окрашивал мир в розово-оранжевые сквозняки. Собственно, можно было и не починяться, так только — за компанию.

— Мы вот что, — сказал, выпив и закусив, Бесповоротный. — Сейчас, через полчасика, пойдем ко мне. Поглядишь, Дмитрий, какая у меня жинка. Вот уж казачка красоты неописуемой!

— Нет, — сказал мудрый Зайцев, — она у тебя хоть и красавица, а ты сам говорил, что раньше восьми утра никогда не встает. А мы пойдем к Подопригоре. У него Наталка — ранняя пичуга, чуть свет уж на ногах. А готовит! Что, Петро, зовешь нас к себе в гости?

— Да хоть зараз! — хмыкнул Петро с неким вызовом, налил себе еще полстакана и махнул. Заел холодной ухой.

— Полно вам, снежочки, на сырой земле лежать, полно вам, казаченки, горе горевать, — запел было Бушевалов, но умолк.

— Казачки-казаченьки, не бойтеся ничего… — стал было подпевать Бесповоротный, но тоже умолк.

— Та чого вы зажурылыся? — спросил Подопригора. — Пийдемо до менэ, отось жинка обрадуется, стол накрие. Вона завсегда гостям рада. Вы ж мою Натаху знаете, яка вона уветлива.