Русский узел. Стихотворения и поэмы

Кузнецов Юрий Поликарпович

«Повернувшись на запад спиной…»

В. К.

Повернувшись на запад спиной, К заходящему солнцу славянства, Ты стоял на стене крепостной, И гигантская тень пред тобой Убегала в иные пространства. Обнимая незримую высь, Через камни и щели Востока Пролегла твоя русская мысль. Не жалей, что она одинока! Свои слезы оставь на потом, Ты сегодня поверил глубоко, Что завяжутся русским узлом Эти кручи и бездны Востока. Может быть, этот час недалек! Ты стоишь перед самым ответом. И уже возвращает Восток Тень твою вместе с утренним светом. 1979

«Что говорю? О чем толкую?…»

Что говорю? О чем толкую? К какому имени приник? Хочу окликнуть мать родную, Но позабыл родной язык. Упала молния

раздумья, Не различая никого. И смех безумья, смех безумья Взорлил из сердца моего. Какая даль, какие муки, Какая русская судьба, Что не слова, а только звуки Могу исторгнуть из себя!.. 1980

Тайна славян

Буйную голову клонит ко сну. Что там шумит, нагоняя волну? Во поле выйду — глубокий покой, Густо колосья стоят под горой. Мир не шелохнется. Пусто — и что ж! Поле задумалось. Клонится рожь. Тихо прохлада волной обдала. Без дуновения рожь полегла. Это она мчится по ржи! Это она! Всюду шумит. Ничего не слыхать. Над головою небесная рать Клонит земные хоругви свои, Клонит во имя добра и любви. А под ногами темней и темней Клонится, клонится царство теней. Клонятся грешные предки мои, Клонится иго добра и любви. Это она мчится по ржи! Это она! Клонится, падает с неба звезда, Клонит бродягу туда и сюда, Клонит над книгой невинных детей, Клонит убийцу над жертвой своей, Клонит влюбленных на ложе любви, Клонятся, клонятся годы мои. Что-то случилось. Привычка прошла. Без дуновения даль полегла. Это она мчится по ржи! Это она! Что там шумит? Это клонится хмель, Клонится пуля, летящая в цель, Клонится мать над дитятей родным, Клонится слава, и время, и дым, Клонится, клонится свод голубой Над непокрытой моей головой. Клонится древо познанья в раю. Падает яблоко в руку мою. Это она мчится по ржи! Это она! Пир на весь мир! Наш обычай таков. Славно мы прожили сорок веков. Что там шумит за небесной горой? Это проснулся великий покой. Что же нам делать?.. Великий покой Я разгоняю, как тучу, рукой. Буйную голову клонит ко сну. Снова шумит, нагоняя волну… Это она мчится по ржи! Это она! 1981

Раздумье

Тихий край. Невысокое солнце. За околицей небо и даль. Столько лет простоял у колодца В деревянном раздумье журавль. А живые — над ним пролетали И прощально кричали вдали. Он смотрел в журавлиные дали И ведро волочил до земли. Но когда почерневшую воду Тронул лист на немытой заре, Он рванулся и скрылся из виду И… зацвел на далекой земле. Ослепленный алмазною пылью, Он ветвями на север растет. Ему рубят широкие крылья И швыряют в дорожный костер. А когда журавлиная стая На родимую землю летит, Он холодные листья роняет И колодезным скрипом скрипит. 1967

Отсутствие

Ты придешь, не застанешь меня И заплачешь, заплачешь. В подстаканнике чай, Как звезда, догорая, чадит. Стул в моем пиджаке Тебя сзади обнимет за плечи. А когда ты устанешь, Он рядом всю ночь просидит. Этот чай догорит. На заре ты уйдешь потихоньку. Станешь ждать, что приду, Соловьем загремлю у ворот. Позвонишь. Стул в моем пиджаке Подойдет к телефону, Скажет: — Вышел. Весь вышел. Не знаю, когда и придет. 1967

«Звякнет лодка оборванной цепью…»

Звякнет лодка оборванной цепью, Вспыхнет яблоко в тихом саду, Вздрогнет сон мой, как старая цапля В нелюдимо застывшем пруду. Сколько можно молчать! Может, хватит? Я хотел бы туда повернуть, Где стоит твое белое платье, Как вода по высокую грудь. Я хвачусь среди замершей ночи Старой дружбы, сознанья и сил И любви, раздувающей ноздри, У которой бессмертья просил. С ненавидящей, тяжкой любовью Я гляжу, обернувшись назад. Защищаешься слабой ладонью. — Не целуй. Мои губы болят. Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись. Снилось мне, только сны не сбылись. Телефоны мои надорвались, Почтальоны вчистую спились. Я вчера пил весь день за здоровье, За румяные щеки любви. На кого опустились в дороге Перелетные руки твои? Что за жизнь — не пойму и не знаю. И гадаю, что будет потом. Где ты, господи… Я погибаю Над ее пожелтевшим письмом. 1967

«Я любил ее чисто и строго…»

Я

любил ее чисто и строго. Перед сном и превратной судьбой Старый меч благородства и страха Клал на ложе меж ней и собой. Как остался один, я не знаю… И пристала цыганка, шепча: — Дай, красавчик, тебе погадаю, Как рука у тебя горяча! Налгала про дорогу и чувства. Как вода, эти годы сошли. И вражда, и тоска, и искусство, И подруги меня не сожгли. Но люблю до сих пор — бескорыстно, Беззаветно и тихо, как брат. И протяжно кричат мои письма, И на низкое солнце летят. 1967

«Ниоткуда, как шорох мышиный…»

Ниоткуда, как шорох мышиный, Я заскребся в родимом краю. Я счастливый, как пыль за машиной, И небритый, как русский в раю. — Где ты был? — она тихо подсядет, Осторожную руку склоня. Но рука перед тем, как погладить, Задрожит, не узнает меня. 1967

Моросящий дождь

Руки по швам! Руки по швам! Дождь моросит, дождь моросит. Писем и женщин не будет вам. Дождь моросит, дождь моросит. Три дня и три ночи во сне не спишь. Лицо моросит, а глаза глядят. Руки по швам! Перед кем стоишь? Сухие пайки моросят, лейтенант! Сухие пайки с четырех сторон. Стой! Кто идет?.. Дождь моросит. Меняю письмо на сухой патрон! Эй, лейтенант!.. Лейтенант убит. 1967

Фантазия

Давным-давно под суеверный ропот У питекантропа родился робот. Взглянул на мир и усмехнулся криво. Воздвиг в уме, преданье говорит, Воздушный замок атомного взрыва, Где Агасфер в подсвечнике горит. Глядел в кривое зеркало Вселенной И наблюдал за нашей жизнью бренной, Где шла ко мне из бездны бытия Единственная женщина моя. Навстречу шла. Она была прекрасна, Как образ, предназначенный судьбой. Но робот стронул на волос пространство: Она прошла — я встретился с другой. Так забавлялся робот… Вдруг зерцало Незримо, но упорно замерцало. И он увидел девушку. Так ясно Ее душа сияла сквозь покров! Стал разнимать пространство, но напрасно: Все время выпадала ей любовь. В ее лице стоял нездешний пламень, За воздух задевали рукава. Ни птиц не слышно, ни людей. Едва Слетит звезда, во мраке вздрогнет камень, Безмолвие, шаги крадет трава. Он встал, минуя выси и глубины, Перед лицом, похожим на зарю. — Так это ты, мой умный и любимый? — Да, умный, но не твой и не люблю. — Она сияла на земной равнине, Как в зимний полдень летняя звезда. И он сказал: «Теперь иль никогда!» — Вот древнее проклятие гордыни! Он подошел со сжатыми губами, Замкнул ее в холодное кольцо. Но поцелуй и неземное пламя Расплавили железное лицо. Его гордыня обернулась бездной. Ослепший, он не знал куда ступить. Но тень осталась на груди железной От той, которой выпало любить. Какая мысль, скажи, тебя ломает? В одном часу двоятся ночь и день. Метался призрак: — Что меня сжимает? — Объятия мои, — сказала тень. Сдирая тень, он по земле бежал И землю длинной смертью заражал. И обгорел по контуру той тени, И рухнул перед миром на колени. В глухой тоске по юности прекрасной Я вижу мысль, конец ее ужасный: Земля мерцает, кое-где дымится Обломком крика скудное жилье. Чтоб не сгореть, на тень садится птица, Но лапы отсыхают у нее. Край обратился в жгучую пустыню. И пересек ее один из всех, — Кто обмотал пяту девичьей тенью. Но было его имя — Ахиллес. 1967

Никто

Ночь. Гроза белым углем обводит контуры мира И тут же стирает. Мрак. Каждую ночь Соседскую девочку провожает некто с зонтом и в калошах. Каждую ночь! Гроза белым углем обводит ее фигуру И тень от зонта И тут же стирает их. Каждую ночь После того, как она исчезнет, Зонт и калоши еще долго стоят на улице. Каждую ночь! Я однажды не выдержал: — Эй, кто бы ты ни был, зайди! — Гроза белым углем обводила контуры мира, И я различил слабый стук. Я открыл дверь — Передо мной стояли зонт и калоши, Зонт и калоши, А дальше следы, идущие из ниоткуда. Я покорно принял зонт и в угол поставил калоши И не гасил до утра в комнате свет. Днем я обнаружил, что зонт и калоши исчезли. И в эту ночь Гроза белым углем обводила контуры мира И тут же стирала. Мрак. И в эту ночь Провожал ее некто с зонтом и в калошах. И в эту ночь! Гроза белым углем обводила ее фигуру И тень от зонта И тут же стирала их. До утра улицу стерло — всю! Со следами калош в пустоту обрывалось пространство, И девочки той больше не видел никто. 1967