Русское Старообрядчество. Духовные движения семнадцатого века
Шрифт:
С начала реформации некоторые протестантские деятели, в том числе Меланхтон, Яков Андреа и Мартин Крузий, пытались добиться соединения с православной церковью. Письмо константинопольского патриарха Иеремии, от 6 июня 1581 года, посланное богословам тюбингенского университета, сильно подорвало эти надежды, так как патриарх заявил, что при существующих разногласиях, соединение протестантов и Восточной Церкви невозможно[9]. Тем не менее, встречи протестантов и православных продолжались и в Польско–Литовском государстве и на Ближнем Востоке и даже в России, куда для пропаганды своих идей, еще в 1570 году приезжал проповедник Рокита. В Литве православно–протестантские соборы имели место в Торуне и Вильно, в 1595 и 1599 годах[10]. В самом начале семнадцатого века, как протестанты, так и католики сделали несколько настоятельных попыток перевести в свою веру константинопольского патриарха, что частично и увенчалось успехом. Со своей стороны патриарх Кирилл Лукарис искренне высказывался за соглашение с протестантами. Будучи еще до своего посвящения в патриархи ректором православной школы в Вильно, он был в Литве одним из главных сторонников борьбы с католиками и союза с протестантами на соборах 1595–1599 годов[11]. Сделавшись в 1612 году патриархом, он сблизился с константинопольскими кальвинистами из голландской дипломатической миссии. В столице Турции образовалось две яростных партии, субсидированных иностранными посольствами. Габсбургский посол Р. Шмидт, стоявший во главе католических сил и голландский консул Корнелий Хага, возглавлявший кальвинистов, не жалели денег, чтобы подкупить турок и с их помощью поставить на престол патриарха желаемого
Все же, до сих пор трудно понять, как он сам понимал православное учение. Его автограф катехизиса и личные письма свидетельствуют, что он придерживался скорее кальвинистских, чем православных взглядов[15].
В конце концов, под влиянием католиков и недовольных им православных, турки сослали и позже удушили Лукариса. На престол вступил Кирилл Контарис из Береа, незадолго до этого давший обещание цесарскому послу перейти в католичество. Действительно, 15 декабря 1638 года, он тайно перешел в римскую веру, но эта тайна скоро раскрылась и демонстрации греков заставили его в 1639 году уйти от власти. По дороге в Рим он остановился в Тунисе, где и погиб, отказавшись принять предложение бея перейти в мусульманство.
Кирилл Контарис из Береа не был первым константинопольским патриархом, который после Флорентийской унии пытался сблизить Восточную церковь с Римской. Уже в 1612 году патриарх Неофитос склонялся к унии с Римом и пригласил в Константинополь о. Кандиллака, — главу иезуитов Турции. А в 1634 году патриарх Пантелларис даже отправился с визитом к папе, хотя последний так и не принял его, не зная, какие церемонии подобает завести для приема главы Восточной Церкви[16].
II. Начало новой проповеди
4. Дионисий и традиция св. Иоанна Златоуста
Хотя Московская Русь вышла из навязанного ей участия в религиозной распре католическо–протестантской Европы более благополучно, чем православный Восток и русское население Польско–Литовского государства, тем не менее эта победа над иностранцами и Смутой не привела к духовному оздоровлению народа и русской церкви. Энтузиазм и пафос 1611—1613 годов не передался правительству, пришедшему к власти после избрания царя и взявшему бразды правления из рук вождей национального сопротивления. Это было и не удивительно, так как большинство вождей и идеологов народного ополчения, взявшего Москву и подготовившего избрание нового царя, очень скоро осталось совсем не у дел. Вожди ополчения и их духовные вдохновители, как, например, Козьма Минин, князь Пожарский и архимандрит Дионисий, были новыми и неискушенными в политике людьми, мало искусными в деле управления и интригах, и поэтому не прошло и нескольких лет, как они были не только совершенно отстранены от власти, но и почти забыты своими мало благодарными современниками. Вместо них престол окружили профессиональные политики и интриганы, придворные, бояре, дьяки московских приказов, представители высшего московского дворянства, ловкие иерархи церкви и, конечно, близкие родственники молодого царя Михаила Романова. Они снова взяли в свои руки высшие командные посты в измученном Смутой Московском государстве, и, как и раньше, думали главным образом о своих эгоистических интересах.
Призывы не забывать о христианском долге и заветах церкви, бояться гнева Божьего и выполнять обязанности православного сохранились лишь в хрониках и документах, да и в сердцах русских людей, по преимуществу из числа тех, кто стоял очень далеко от власти. Архимандрит Дионисий, видимо, хорошо понимавший человеческую психологию, уже больше не призывал страну ни к жертвенности, ни к христианскому покаянию. Отодвинутый и отошедший от участия в государственных делах, он сосредоточился теперь на управлении лаврой и книжной работе. Он много читал и особенно внимательно изучал своих любимых писателей — святого Иоанна Златоуста и Максима Грека. Уже в годы Смуты в призывах и делах Дионисия, несомненно, сказалось влияние вдохновенных трудов крупнейшего из византийских проповедников — святого Иоанна, обличавшего безнравственность и стяжательство. Иоанн Златоуст всегда был самым популярным писателем в Древней Руси, и его сочинения постоянно переводились на русский язык со времени введения христианства. Сотни переводов его проповедей и других его сочинений сохранились до сих пор в бесчисленных древнерусских манускриптах, и не было ни одного мыслителя или писателя в допетровской России, который бы не был знаком или не подпал бы под влияние великого антиохийца. Дионисию он был особенно близок, так как Троице–Сергиевский архимандрит так же, как и сам Златоуст, прежде всего мечтал о создании подлинно христианского общества, боролся за высокую нравственность мирян и духовенства и высоко ставил те чувства христианского сострадания и солидарности, которые теперь можно было бы назвать христианской социальностью. Годы Смуты еще более усилили интерес Дионисия к творениям Златоуста, и в своем монастыре он ввел регулярное чтение его писаний во время молитвенных собраний и трапез братии. Интерес к великому антиохийцу и его духовному и социальному учению, видимо, вызвал интерес Дионисия и к произведениям Максима Грека, который провел свои последние годы в лавре, где и умер.
Грек по рождению, приехавший в Россию почти что за сто лет до Смутного времени, Максим был в годы своей юности свидетелем Ренессанса и начала предреформационных событий в Италии. В России же, где он скончался в середине XVI века, он прославился как самый крупный богослов и мыслитель своей новой родины[1].
Общая любовь к Иоанну Златоусту, многие творения которого были переведены на русский язык Максимом, несомненно, сближала Дионисия с этим выдающимся греческо–русским ученым и писателем[2]. Также близок должен был быть Дионисию и смелый голос обличений Максима, его неустанная защита бедных и несчастных, его осуждения сребролюбия и жадности, его призывы к защите православия[3]. Во многих выступлениях Дионисия, в его бескомпромиссном подходе к вопросу морали, христианской ответственности и обороне церкви слышится как голос самого Максима Грека, так и его знаменитого духовного учителя, флорентийского обличителя Савонаролы. Максим начал свою духовную карьеру в том же монастыре, в котором жил и проповедовал Иероним Савонарола — всего лишь через несколько лет после смерти последнего, — и в течение всей своей жизни он был предан памяти пламенного флорентийца[4]. В написанной им уже в России “Истории страшной” Максим яркими и сочувственными словами описывает жизнь, проповедь и смерть этого проповедника христианского аскетизма, резкого противника безбожия и секуляризации эпохи языческого Ренессанса, неутомимого обличителя морального разложения церковной иерархии. Смерть Савонаролы на костре в результате его обличения злоупотреблений римской церковной иерархии того времени могла только возбудить к нему симпатии Дионисия и тех русских, которые сами пострадали
Монахи знаменитой Троице–Сергиевой лавры видели на своем веку немало усердных богомольцев, но, видимо, молитва молодого странника–псаломщика, пришедшего сюда в начале 1620–х годов, была особенно горяча, чем и привлекла их особое внимание. Один из монахов был особенно поражен искренностью и напряженностью этой глубокой, сопровождаемой слезами молитвы, сжалился над молодым псаломщиком, расспросил о его горестях и о причине слез и пустил переночевать в монастырь. На следующий день он отвел его к самому настоятелю, архимандриту Дионисию. Молодой Иван Неронов, так звали этого псаломщика, видимо, произвел на архимандрита тоже очень хорошее впечатление. Дионисий взял его под свое покровительство, “повеле пребывати в своей келии”[7] и сделал его своим служкой. По данным его жития, Неронов родился приблизительно в 1590 году в небольшом скиту св. Спаса “на Лому”, в “шестидесяти поприщах” от северорусского города Вологды. В те времена эта часть России называлась Заволжьем и с конца XIV века была известна своими монастырями и скитами, основанными выходцами из монастыря Святой Троицы, нынешней Троице–Сергиевой лавры, основанной преподобным Сергием Радонежским. В течение всего XV и XVI веков, монахи этих заволжских монастырей и скитов, обычно известные как заволжские старцы, были известны не только своей умосозерцательной жизнью и мистической традицией, но и пионерской работой по заселению и освоению русского Севера. К числу таких упорных в труде и молитве и строгих в своей личной жизни монахов, видимо, и принадлежал старец Игнатий, основавший скит святого Спаса. Его скит постепенно разросся в небольшое поселение, в которое пришли и родители Ивана Неронова. Поскольку старец Игнатий позволил новым поселенцам селиться возле его скита и не уходил от них, можно предполагать, что он, основывая свой скит, хотя и искал покоя от мирских бурь, но все же продолжал любить людей и был рад помочь им своим опытом и словом духовным.
Во время жительства в своем родном скиту и по всей вероятности под влиянием примера о. Игнатия, своих родных и соседей у Неронова развились две важные черты характера: нравственно–аскетическая твердость и чувство неразрывной связи с людьми и миром. В годы Смуты или сейчас же после Смуты в скиту погибли его родные, и Иван, вскоре оставив скит, направился в Вологду [8]. Его семья скорее всего погибла после нападения одной из тогда частых бродячих банд поляков, литовцев или запорожцев, которые во время и после Смутного времени грабили и убивали население почти что во всех областях России. Так, например, в 1612 году банда запорожцев и поляков напала на Вологду, перебив здесь 37 священников, 6 дьяконов и 6 монахов[9]. Приход Неронова в Вологду оказался неудачным. На улице он встретил группу переодетых ряженых, которые по старому, скорее языческому, чем христианскому обычаю весело проводили предрождественские дни. Воспитанный в строгом уважении праздников, “отрок Иоанн разжегся духом и начал обличать с дерзновением” ряженых, среди которых, между прочим, были и епископские слуги. Недовольные замечаниями и упреками юноши епископские слуги избили его… Трудно сказать, действительно ли моралистическая карьера проповедника началась для Неронова со столкновения с мало почитающими церковные праздники епископскими слугами или же его биограф нарочно ввел в житие эту характерную деталь с антииерархическим привкусом… Во всяком случае это столкновение было вполне в стиле дальнейшей жизни Неронова и символически освещает его будущую деятельность. К сожалению, сведения о ранних годах жизни Неронова не могут быть проверены, так как единственным материалом, характеризующим жизнь этого времени, является его житие[10].
Только около полуночи Иван пришел в себя после избиения и затем ушел в Устюг, где научился грамоте, но там он долго не задержался и отправился дальше, на Волгу, где временно и осел в селе Никольском–Соболеве. Здесь он женился на Евдокии, дочери местного священника Ивана, и затем вскоре стал причетником одной из местных церквей[11]. Для простого и малоученого вологодца это было уже удачным началом карьеры, но не успех житейский и деньги интересовали его. Он чувствовал себя обязанным служить делу церкви. Он не мог перенести расхождения между словом Христа и образом жизни тех, кто называли себя Его последователями и служителями. Развратная жизнь и особенно пьянство местного населения и духовенства глубоко возмущали его, и поэтому этот молодой причетник, бывший на самой низшей ступени церковной иерархии, начал обличать мирян и священство, их “пьянства ради и многого бесчиния”. Совершенно естественно, ни священники, ни клир, ни прихожане церквей Никольского–Соболева не захотели переносить эти обличения и в свою очередь выступили против него. В результате резких столкновений юному моралисту пришлось уйти или даже бежать из села[12]. Постоянная связь Никольского с Троице–Сергиевой лаврой подсказала Неронову, куда ему можно было бы обратиться за помощью и советом, и, конечно, он не ошибся, отправившись в обитель архимандрита Дионисия.
В начале XVII века Троице–Сергиева лавра являлась не только самым значительным религиозным центром России, но и одним из важнейших мест развития русской культуры и литературы. Некоторые историки литературы даже говорят о поэтической школе Троице–Сергиевой лавры в 20–х годах того века. Авраам Палицын, бывший сотрудником архимандрита в годы Смуты и талантливый автор уже упомянутого “Сказания”, как раз писал это произведение в лавре в 20–е годы. Князь Иван Хворостинин, создатель первого значительного русского поэтического произведения — богословской поэмы в более чем три тысячи рифмованных строк — доживал там свою жизнь и, видимо, писал там ряд других своих работ. Среди других писателей лаврской литературной школы тех лет необходимо отметить Ивана Наседку — друга Дионисия, апологета православия и способного поэта, и Симона Азарьина, написавшего житие архимандрита Дионисия и несколько других прозаических и поэтических произведений[13]. Все они были зачинателями русской поэзии и представителями интеллектуальной элиты Московской Руси того времени.