Рябиновый дождь
Шрифт:
— Стасис при смерти, — сразу поделилась своим горем.
— А армия? — как-то глупо спросил Моцкус.
— Не взяли. Чаю с какой-то чертовщиной накурился, на легких странные волдыри выскочили, словом, испортил себя. Нужны дорогие лекарства, а я нигде не могу достать их.
— Давай сюда рецепты. — Он поспешно оделся, избегая взгляда гостьи, и уехал.
Как нарочно, ему чертовски везло. Достал, как говорят, все и еще больше. Вернулся, словно добрый и богатый дядюшка, с итальянским вином, с тортом и извинился:
— Марины нет, а ты знаешь, какой я хозяин… — И тут же в изумлении оглянулся: кухня сверкала, посуда была вымыта, пыль протерта. — Ну, зачем ты так? — растерялся, как ребенок.
—
— Спасибо, милая, спасибо. — Он поцеловал ее влажную, пахнущую мылом руку и стал доставать из портфеля лекарства.
Бируте смотрела, как он торопится, и радовалась, а потом равнодушно сказала:
— Если честно, я даже ехать не хотела, но Стасис очень просил и говорил, что вы — последняя надежда.
— И хорошо, милая, очень хорошо сделала, что приехала. А к кому тебе обращаться, как не к друзьям? Ты молодец… А он?.. Как он?
— Он — подлец, задумает что-нибудь, начнет, но никогда не доведет до конца.
У Моцкуса по спине пробежали мурашки. Он с минуту молчал, а потом с трудом спросил:
— Как ты можешь?
— А как он мог?.. Теперь и ты мучайся, гляди на его глупости, наблюдай, как он кривится от болей, как цепляется, словно навозный жук, за соломинку, и попрекай себя: это из-за меня, это я виновата… Это из-за меня, это из-за тебя… Что плохого я ему сделала? За что он так наказал меня?
И снова она была права. Даже со зверем нельзя так поступать. Викторас и на охоте никому не позволял мучиться, тут же добивал подстреленное животное. А Стасис не только сам будет мучиться, но и других мучить…
Когда они молча поели и выпили по бокалу вина, он осторожно спросил:
— Ты не любишь его?
— Ненавижу.
— Тогда почему вышла за него?
— Сама не знаю. Я привыкла к нему, думала — такая уж у меня доля. Сошлись как двое несчастных, договорились: будем жить ради детей. А он?.. Приревновал меня и вот что с собой сделал. Даже зверь, побежденный соперником, так не поступает. Он или находит себе другую, или отправляется прямо волку в пасть.
— Но человек тем и отличается от зверя, что несколько иначе понимает дружбу.
— Ради кого жертвовать собой, товарищ Викторас? Где вы видели такого человека, который бы в землю зарывал или в помойную яму выбрасывал приносимые ему жертвы. Поэтому я и не хотела приезжать. Но видите, как получилось.
— Не расстраивайся, выздоровеет и встанет на ноги.
— Не выздоровеет, будет медленно умирать.
«Спартанка, амазонка, дитя природы!» — удивлялся Моцкус, глядя на нее. На самом деле, почему наша жалость должна увеличивать страдания человека? Ведь в жизни даже журавль журавлю облегчает муки… И еще неясно, чья мораль лучше. И мы бы должны остаться язычниками, ибо когда мы подходим к пределу наших знаний, когда уже не умеем помочь друг другу, тогда мы и начинаем верить в нечто, отбрасывая свой разум и опыт. Это та же религия, — он прекрасно умел полемизировать, а в личной жизни был таким же бессильным и непрактичным, как и многие люди подобного склада ума. Простота Бируте, ее крестьянская покорность законам природы в эти минуты показались ему чудом.
Когда они собрались спать, Моцкус хотел запереть дверь, но она была перекошена и без замка. Он придвинул к двери письменный стол. Теперь ему хочется глупо смеяться над этим ребячеством, а тогда… Тогда он испугался Бируте, как ребенок огня, но, как ребенок, тянулся к ней. Бируте притягивала его. Он уже любил ее и под воздействием ее доброты даже стал думать, что спасение всего человечества — в природе, в простой, нетронутой и еще не испорченной цивилизацией жизни. Он лежал, курил и уже вполне серьезно собирался уехать в Пеледжяй и заняться
Утром Бируте спросила его:
— Всю ночь работали?
— Работал, — покраснел он.
— А стол зачем придвинули?
— Это привычка. — Он даже вспотел. — Фортификация, понимаешь? От жены. Когда разойдешься, назад возвращаться трудно, а она лезет со своими женскими капризами…
— Как вы так можете? — Она имела в виду жену Моцкуса, но Викторас, стараясь понравиться Бируте, сделал вид, что не понял этого:
— Скоро пятнадцать лет, как я влез в эту каторгу. Я ее уже не ощущаю, она даже нравится мне. Ты понимаешь — информации, книг с каждым годом все больше, а голова у человека одна, поэтому ученому надо обладать талантом трудоспособности. Но даже этот дар природы уже не спасает. Кроме него, необходимо еще и чутье художника, чтобы знать, за что хвататься и от чего отказываться. А у меня это есть, я чувствую это в себе, вот почему я за сравнительно короткий срок добился куда больше, чем другие. Кроме того, ученый должен уметь превращать всю накопленную им информацию в новое качество, в новые мысли, в новые идеи. И наконец, он обязан ежедневно, ежечасно ломать стереотип мышления, он должен воспитать в себе умение сомневаться, он должен сомневаться.
— Даже в людях?
Моцкус громко рассмеялся:
— Нет, в людях необязательно. Это уже область психологов и писателей, а я выше производства и распределения товаров пока еще не поднимался.
— Но вы верите в них?
— Как тебе яснее сказать?..
— Я вижу, вы до тех пор будете выкручиваться, пока все не запутаете. Очень прошу, не смотрите на меня свысока и не смейтесь: почему вы тогда не поверили мне?
— Что ты, моя милая!.. Про тот случай надо забыть. Идешь, вооруженный до зубов, стреляешь, подкарауливаешь, и вдруг из кустов заяц не заяц, девица не девица, а когда ты ее задерживаешь, она говорит тебе: вы моя судьба. Ведь это фантасмагория!
— Но вы этого не забыли?
— Не забыл.
— Значит, за этими моими глупыми словами стояло еще что-то, — сказала она и поднялась. — И все еще стоит.
— Спасибо тебе.
— Почему вы все время благодарите меня, будто я вам милостыню подаю? Я никогда не забывала вас, но и не сделала ни одного шага, чтобы напомнить о себе. Я вас тогда не только во сне видела. Вы приходили к моему отцу, красивый, сильный, хороший, умный, а я тайком наблюдала за вами, потом тайком любила, ненавидела, писала письма, отправляла и рвала, даже тайком мстила… потому что тогда я еще была ребенком, но у меня уже было сердце и женская интуиция… А когда я начала понимать, кто я такая и ради чего живу на свете, когда я стала тосковать по любви, мужчины стали таять как снег, посыпанный сажей послевоенных лет, самые красивые, самые лучшие. Остались только Стасис да еще несколько заливших себе глаза голоштанников. А вы по-прежнему приходили к нам будто из другого мира. Охотились… Я уже и думать о вас не смела. А тогда… только поговорила во сне с мамой — проснулась, а вы и бабахнули прямо в меня… Вот вам и новое качество.
— Прости, — он стал целовать ее руки, потом и губы, и глаза…
Она осталась еще на одну ночь, а Моцкусу казалось, что между ними ничего такого и не произошло… Он вертелся вокруг нее, как старый тесть вокруг снохи. Он ласкал ее и боялся, он жаждал ее и стеснялся, пока Бируте снова не спустила его с небес своей обескураживающей простотой:
— Вы жене честно признаетесь?
— Конечно. — В первую минуту он нисколько не сомневался в этом.
— И я, — добавила она. — Теперь у него будет за что ненавидеть меня.