Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны
Шрифт:
Вопрос, вероятно, застал хозяйку врасплох. Повисла пауза. Ася вышла из своей каморки:
– Я буду ухаживать за папенькой.
– Матери нет? – уточнил доктор. – Ну что ж, пойдем, я объясню, что делать.
Когда Ася вошла в каморку, вид больного отца ошеломил ее. Лицо осунулось за ночь, нос заострился. Глаза блестели незнакомым лихорадочным блеском. Было по-летнему тепло, но отец, накрытый одеялом, крупно дрожал.
– Зачем ты пришла? – стуча зубами, спросил отец. – Уйди.
– Мне доктор велел, – возразила Ася.
– Нельзя
– Я никуда не уйду.
Она занялась делом. Она не думала ни о чем, кроме того, что отец беспомощен и нуждается в ней. Было в этом что-то притягательное, новое, примиряющее и простое. Целыми днями она находилась рядом. Она мыла раствором полы в помещениях нижнего этажа, кормила с ложечки отца микстурой. Белье больного сожгли на костре, как велел доктор. Иногда в помощь Асе присылали фельдшера из больницы. Он рассказал, что за городом строят холерный барак – зараженных с каждым днем становится все больше. Особенно много случаев в ближних деревнях.
О состоянии отца фельдшер молчал. Но и без его заключений Ася видела, что с каждым днем тому становится все хуже. Обложенный грелками отец не мог согреться.
Ася притащила свое одеяло и собиралась укрыть отца, но он попросил одними глазами: «Сядь».
Она присела на кровать. Он накрыл своей холодной рукой ее ладонь.
Было слышно, как колокол на городском соборе звонит ко всенощной.
Отец смотрел на нее как-то особенно. Она молчала.
– Как на мать похожа, – сказал он. Она замерла, желая только одного – чтобы он сказал еще что-нибудь. Но каждое слово давалось ему с трудом.
– Я кипятку принесла, папенька.
– Сиди. Помру я. Ты… возьми там потом, в сундучке… Деньги. Там немного. Работать придется. Замуж выйдешь… за хорошего человека… Сычевы не оставят тебя, я просил…
– Папенька, вы молчите, вам нельзя.
– Слушай отца. Кого Сычевы подберут, за того и выходи. Это мое слово. Без глупостей там. Любви не ищи, запомнила? Все беды от нее. А теперь иди. Устал я.
Она не могла произнести ни слова. Словно железный обруч сковал горло.
– Что-нибудь о матушке… – пересилила она себя. – Скажите что-нибудь о матушке!
– Померла родами… – выговорил отец. – Там, в сундучке, медальон найдешь. Это она…
Колокола замолкли. Теперь было отчетливо слышно, как звенит комар.
Ася ушла к себе, но даже когда легла и укрылась, все еще чувствовала холод большой руки отца, словно он продолжал держать ее ладонь в своей. Так, значит, маменька умерла, едва успев дать жизнь ей, Асе… Значит, маменька никогда не держала ее на руках, не качала колыбель…
Она озябла и не могла согреться. Сон не шел. Потом ей вдруг стало жарко, а к утру сильно заболел живот. Она едва успела добежать до уборной. Но едва переступила порог своей комнатки, повернула назад и побежала снова.
Болезнь развивалась бурно. Утром одежду Аси сожгли на костре.
Сквозь полусон и приступы боли Ася слышала
Вошла фрау Марта, лицо ее было более обычного бесстрастно. На него словно маску попытались натянуть. Губы сжаты в узкую подрагивающую полоску.
– Папенька? – догадалась Ася.
Фрау Марта кивнула:
– Крепись, дитя. Твой отец на небесах.
Запнувшись на последних словах, фрау Марта повернулась и быстро вышла.
У Аси не было сил на горе. Тетка в лохмотьях незримо стояла в изножье кровати и самодовольно скалилась. Болезнь нагло взирала на свою жертву, и Ася была готова поклясться, что слышит ее скрипучий голос:
– Выжму до капли и выкину на тот берег Учи!
К вечеру приехал толстый усатый фельдшер и на телеге увез ее в холерный барак.
Наскоро сколоченный барак был разделен на две половины – мужскую и женскую. В женской было занято несколько коек. Асю положили в самом углу, у окна. И здесь, в бараке, она потеряла счет времени. Усатый фельдшер приходил, осматривал. Его помощница, девушка в белом, давала микстуру, какой-то горький отвар. Асе было все равно. Настал момент, когда она подумала: «Ну и умру. На небесах встречусь с маменькой. И папенька уже там».
И ей стало легко и радостно. Она уже не думала о кладбище за рекой, о могилах и крестах, а только лишь об этой долгожданной встрече. И слеза катилась по бледной щеке и скатывалась в ухо.
Итак, Августина приготовилась отдать себя в костлявые руки смерти. Когда помощница фельдшера, Тоня, пришла вечером дать лекарство, у Аси не хватило сил сесть на кровати.
Но та самая костлявая тетка, что стояла в изножье кровати вот уже который день, отчего-то замешкалась и оставила свою жертву до утра.
Утром Ася открыла глаза, и первое, что она увидела, было ярко-синее пятно на фоне бледно-серого света раннего утра, сочащегося в окно. Пятно было явно лишним в привычной картине. Ася смотрела на него, пока не поняла, что это цветы. Синие цветы стояли на открытом окне в белой кружке и смотрели прямо на нее.
Ася знала эти цветы. Они растут на меже, в поле. Никогда не думала, что, собранные вместе, они бывают так красивы.
– Ну, как у нас дела? – бодрым голосом спросила Тоня, убирая склянки на столе. – Кто тебе цветочки принес? Кавалер?
– Это разве мне? – шепотом возразила Ася.
– А кому же? Тут в палате из молодежи ты осталась да тетка Степанида. Вы уж разбирайтесь, кому из вас кавалеры цветочки таскают.
И Тоня звонко рассмеялась. Тетка Степанида в глубине барака заохала и заворочалась.
Перед тем как уйти, Тоня наклонилась к Асе и, блестя глазами, добавила:
– Одно могу сказать тебе, девонька: муж Степаниды в нашем же бараке лежит и в поле за васильками бегать никак не может. При всем его желании. Насилу до ведра доползает!