Рядовой свидетель эпохи.
Шрифт:
В ту злополучную осень 1935-го и зиму 1935 — 36 года, пользуясь полной свободой, ребята после завтрака сразу разбредались небольшими компаниями, шалманами, как тогда говорили, кто — куда, промышлять, где что плохо лежит. Круглый год — зимой, весной, летом, осенью детдомовцы умели что-нибудь сами для себя добыть из съестного. Нет, это делалось не от того, что они совсем уж очень голодали. Но детдомовское питание, хотя и регулярное трехразовое, было далеко не обильным и явно недостаточным, особенно для мальчишек, почти все время проводящих на улице, на свежем воздухе в играх, беготне, загородных походах, в нередких драках с городскими или деревенскими ребятами.
Интересными, круглогодично посещаемыми детдомовцами промысловыми пунктами были городской базар, окрестности паточного завода и товарная железнодорожная станция. На базаре всегда можно было стянуь что-нибудь съестного у зазевавшегося деревенского мужика — морковь, репу, картошку. На пристанционных пакгаузах товарной станции постоянно разгружались сухофрукты
Основным же зимним занятием в 1935 — 37 годах было катание по улицам на коньках-снегурочках и самодельных коньках, прикрепленных к валенкам, прицепившись длинными проволочными крючками за санями или автомашинами. Санные подводы в те годы были основным транспортом в городе. На санях сельские жители везли на базар продавать картофель, овощи, дрова, сено. Для ребят-детдомовцев основной же интерес представляли подводы, везущие на паточный завод все зимние месяцы мороженый кусковый крахмал с крахмало-терочных заводов. Таких заводов в ростовском районе, как потом я узнал из книги «Была война», изданной музеем-заповедником «Ростовский кремль» (2001 г.) было семь. Кусок крахмала, испеченный в печке, был хорошим лакомством в то время. Печки зимой почти постоянно топились с утра до вечера в детдомовских коридорах, обогревая спальные комнаты.
Самым же ранним зимним развлечением было, конечно, беганье по первому тонкому звонкому льду замерзающего озера. Бегали в одиночку на спор — провалишься или не провалишься, бегали парами, цепью, взявшись за руки. Бегали по одному и тому же месту до тех пор, пока прогибание льда становилось явно угрожающим, или под кем-нибудь лед ломался. Тогда единственным спасением от зимнего купанья для того, под кем лед ломался, было успеть броситься в лежачее положение и успеть отползти от опасного места, намокнув в появившейся сверху воде. После этого — сразу домой к топящейся где-нибудь печке. Удивительно то, что никто, насколько я помню, никогда зимой в результате таких развлечений не болел, никто не утонул, хотя случаев провал ива- ния в воду зимой по тонкому льду было немало. Да и вообще, ни зимой, ни весной, ни летом никто не утонул за те годы, о которых я пишу, хотя много времени мы проводили у воды: на озере, на реке Ишня, впадающей в озеро недалеко от Яковлевского монастыря, на глубокой реке Устье во время нахождения в пионерлагере «Борок», либо во время походов в те края. Вообще же наблюдать утонувших в то время приходилось.
Однажды городской (то есть не наш, не детдомовский) мальчишка утонул в нашем примонастырском пруду, захлебнувшись, видимо, держа голову на поверхности воды, смеясь и дурачась. Его вытащил из пруда наш детдомовский пионервожатый Сергей Гусев, но уже мертвого. Нельзя не заметить: в нашей народной массе мало тех, кто твердо знает и внушает своим близким и, что очень важно, детям простую, но чрезвычайно важную истину: захлебнуться водой очень легко в мальчишеских играх, барахтаясь в воде даже на мелководье и одновременно громко смеясь, крича, дурачась. Вода, крупные брызги могут легко попасть в дыхательные пути и перекрыть дыхание. Тогда мгновенно начинаются дыхательные судороги и невольное дальнейшее заглатывание воды, попадание ее в легкие. В детстве я несколько раз испытал на себе такое состояние и после этого всегда контролировал себя, своих друзей, приятелей и случайную компанию при купаниях.
Другой случай пришлось наблюдать на реке Устье. Там, недалеко от пионерлагеря рыбачили с удочками пожилые муж с женой у глубокого омута, и она, видимо, решив искупаться, у него на глазах стала тонуть, а он, вместо того, чтобы ее спасать, стал звать на помощь, может быть, не умел плавать. Ее вытащили, уже мертвую, прибежавшие осовиахимовцы, находившиеся недалеко на стрельбище. Мы, услышавшие крики, тоже прибежали туда и были свидетелями того происшествия.
Еще одним постоянным зимним развлечением ребят-детдомовцев в те годы, особенно в сильные морозы, когда у всех топящихся печек сидели любители, одни — что-нибудь рассказать, другие послушать, было жарение галок и ворон. Это было связано с тем, что в зимние месяцы, особенно в январе — феврале, на деревья монастырского парка слеталось на ночь множество ворон и галок. Так вот, выбежишь, бывало, с рогаткой под дерево, верхушка которого усеяна «дичью*», зарядишь кожицу рогатки чугункой, то есть чугунным осколком, и не глядя вверх, чтобы тебе в глаз не ляпнула птица, стреляешь в воронью-галочную стаю. Почти всегда после первого же «выстрела» летит вниз, кувыркаясь добыча. Хватаешь ее, бежишь в дом к топящейся печке и сразу — в огонь. После того, как перья опалятся, очищаешь ее, потрошишь и снова в печь на железном пруте. Не все, конечно, занимались таким промыслом, но многие, кто обладал хорошими рогатками и запасом «чугунок». Особенно интересно было старожилам приучать к такому делу новичков. Поэтому почти все ребята 1935 — 37 годов поступления в детдом прошли через эту науку. Жареная в печке галка была довольно вкусным блюдом и особенно желанным для того, кто проиграл свою обеденную пайку хлеба в карты. Ворона — хуже, она горчила. Редким деликатесом был голубь, но голубей в ту пору водилось в городе мало. Голубей можно
Городской базар был тоже одним из популярных, часто посещаемых детдомовцами мест. Там всегда можно было что-нибудь стянуть из съестного. Характерно для тех времен было то, что среди детдомовцев не было попрошаек, по крайней мере, в годы моего пребывания там с мая 1935 по август 1941 года. Это занятие презиралось. Старшие ребята строго следили, чтобы этим не занимались самые маленькие.
Мне врезался в память такой случай. Пошли мы как-то летом небольшой компанией в Борисоглеб в пионерский лагерь, где отдыхало несколько наших ребят. Это — километров за 20 от Ростова. Пообщались с нашими и заночевали на берегу реки. Утром, проголодавшись, снова пошли в лагерь, к своим, что-нибудь раздобыть поесть. Те, упреждая нас, уже договорились на кухне, чтобы нас покормить, если что-нибудь останется от завтрака. Завтрак заканчивался, и нас пригласили в столовую, разместили в уголке и дали по миске манной каши. Еще не все лагерники вышли из-за стола, и некоторые пионеры стали носить то ли свою, то ли остатки чужой каши, из самых, конечно, добрых побуждений. И тут происходит трагикомический инцидент: один из наших, хорошо помню его фамилию — Солнцев, берет у принесшего ему миску манной каши и одевает оную ему на голову. И смешно было, и жалко сердобольного пионера. Кто-то из служителей кухни нас крепко отругал и объявил, чтобы мы больше на кухне не появлялись.
Младшие ребята приучались к тому, чтобы сами умели найти себе пропитание. Умение что-нибудь стянуть поощрялось в своей среде. Высшим уважением пользовались карманники, то есть мастера вытянуть кошелек из кармана в какой-нибудь толкучке. Такая профессия была довольно редкой в те годы. Я знал только троих мастеров такого дела по прозвищам «Хорь», «Барыш» и «Солнце».
Еще одним зимним занятием мальчишек тех лет было у одних замораживание пайки черного хлеба, у других — поиски кем-то замороженных паек. Замороженный черный хлеб казался почему-то особенно вкусным. Замораживали хлеб обычно те, кто имел некоторые его излишки: либо выигрывал пайку в карты, либо покупал ее за деньги, если таковые заводились, либо выменивал ее за хорошую резину для рогатки, за спички, порох для самопала-дробовика. Многие из тех, кто сам не замораживал хлеб, занимались поиском паек, замороженных кем-то другим. Поскольку замораживали обычно не свою пайку, а как-то добытую чужую, поиски оной другим человеком детдомовскими традициями и законами не воспрещались. Замораживать хлеб обычно ходили вечером, в темноте, чтобы кто-нибудь не проследил за тобой, или не увидели вороны. Да так, чтобы не нашли твою заначку по твоим следам на снегу. А чтобы она на другой день не попала в чужие руки, надо было утром встать пораньше и по своим приметам найти то место, куда спрятал хлеб. Иначе тебя опередит любитель разыскивать чужой хлеб. Неопытные новички оставляли хлеб на заморозку на уступах и в нишах монастырской стены, между сучками на деревьях. Но все укромные места были давно известны всем старожилам, и замороженный там хлеб, как правило, доставался не тому, кто его там оставил. Более опытные делали так. Выбегали на берег озера по снегу, уже примятому, натоптанному за день, а затем бросали пайку на чистое без следов место, метров за 20 -25 в сторону от своего следа, запомнив это место. Если снег был пушистым, то кусок хлеба утопал в нем и не был виден со стороны. Если снег был уже слежавшийся, то этот вариант не проходил, и операция усложнялась. Приходилось тогда побегать по снегу, запутать, как зайцу свои следы, и спрятать хлеб в одном из своих же следов, закопать его чуть в бок и снова наступить на это место, оставив след от валенка.
Ранней весной, когда только-только растаивал снег и на полях, на которых в прошлом году росла морковь, репа или брюква, обнажались недовыкопанные прошлогодние овощи, мы постоянной нашей компанией во главе с Павкой Лебедевым любили бродить по окраинам этих полей, находить эти, оставленные будто специально для нас, прошлогодние овощи и с удовольствием грызли их.
В конце апреля — начале мая, когда озеро у берегов оттаивало и начинался своеобразный озерный ледоход — перемещение льда под воздействием ветра то в одну сторону от берега, то в другую противоположную сторону, лед выносил на берег какие-то, сейчас не помню названия, крабовидные съедобные тростниковые корни, богатые крахмалом. Эти корни жарили на кострах, горящих почти весь день до темноты за выступающей средней приозерной башней, и с аппетитом поедали.
Затем на лугах появлялись первые свежие травы, среди которых полдюжины считались съедобными: щавель и луговой лук, это само собой, всем известные, а кроме них — стебли хвоща, «молока» и «вино». Эти две последние съедобные травы я больше нигде не видел, названия их тоже не встречались. Сейчас их, конечно, и не опознать среди лугового травяного многообразия.
Летом, ранней осенью жизнь на природе была, конечно, значительно сытней. Первые лесные ягоды — земляника, малина, черника, голубика (гонобобель), коринка, почему-то сейчас в Подмосковье называемая чужим словом ирга. Ближе к концу лета — орехи, сады, огороды, само собой. Куда от города ни отойдешь — всюду обширные поля, на которых огурцы, помидоры, морковь, репа, горох, бобы, картошка. Разводи где-нибудь в недалеком лесочке костер и пеки ее.