Ряженый

Тихонов Дмитрий

— Видишь, я же говорил, что все будет хорошо.

Отец. Родной, такой знакомый голос. Прохладная влажная рука легла ему на лоб.

— Жара нет.

— Глебушка мой!

Это мама. Она сидела рядом, и даже в таком тусклом, неровном свете было хорошо заметно, какие у нее красные, заплаканные глаза. Теперь в них зажглась радость.

Она обняла и поцеловала его. Глеб приподнялся на локтях. За окном продолжалась иссиня-черная ночь, и в небе одиноко висела бледная луна.

— Давно я сплю? — спросил он, зевнув.

Отец, поправив очки, пожал плечами:

— Часа четыре. Тебя принесли незадолго

до полуночи. Сразу побежали за Авдотьей… — он тронул маму за плечо. — Пойду, разогрею питье.

Она кивнула, не сводя глаз с сына. Потом стала ему объяснять:

— Авдотья осмотрела тебя, и сказала, чтобы не переживали. Да как тут… мы, конечно, и за доктором послали, только раньше утра он все равно не приедет. Да и то еще непонятно, Рождество ведь.

Глеб кивал. Авдотья была деревенской повивальной бабкой, и он уже несколько месяцев назад узнал, что это означает. Она же являлась и костоправом, и травницей, и к ней обращались с куда большей охотой, чем к доктору, жившему в соседнем селе.

Вошел отец, неся чашку с ароматной горячей жидкостью.

— У тебя голова не кружится? — спросил он.

— Нет.

— А горло не болит?

— Нет.

— А нос не заложен?

— Не заложен.

Он снова положил руку сыну на лоб.

— Никакого жара. Слава Богу, все обошлось. Выпей вот это.

Глеб осторожно взял чашку.

— Тот мальчик… — сказал вдруг отец, и мама как-то странно на него посмотрела. — Скажи… это ведь был волк?

Глеб удивился:

— Что? Какой волк?

И тут неожиданно он понял, о чем идет речь. Губы его задрожали, и из глаз сами собой хлынули слезы. Мама едва успела забрать у него из пальцев чашку, иначе он бы выронил ее. Уткнув лицо в ладони, мальчик разрыдался. Мама обняла его судорожно вздрагивающие плечи, отец успокаивающе гладил по волосам, приговаривая:

— Ну, ну, будет тебе, будет.

Потом слезы кончились. Все еще всхлипывая, Глеб сел на кровати и большими глотками выпил все, что было в чашке.

— Вот молодец. А теперь тебе надо поспать. Утро вечера мудренее, встанешь завтра, и все покажется просто плохим сном. Спи.

Глеб кивнул и опустился на подушку, закрыв глаза. Мама поцеловала его в щеку, задула свечу, и они с отцом вышли за занавеску, отделявшую его закуток от большой комнаты, и теперь мальчик мог лишь слышать их приглушенный шепот.

— Тебе тоже надо лечь. Вымоталась вся.

— Нет, Авдотья велела проведать ее, как только Глебушка в сознанье придет. Я сейчас к ней быстренько сбегаю.

— И не спится старухе. Ну хорошо, пошли. Я обещал Матвею помочь… у колодца. Урядник сказал, нельзя ничего трогать до приезда пристава. А они с доктором только с утра появятся. До тех пор надо охранять. Может, и зверя выследим.

— Царица небесная, от кого охранять?

— От волков. Да и от людей тоже, незачем им глазеть.

— А Глебушке придется с приставом говорить?

— Ничего не поделаешь. Он единственный, кому довелось хоть что-то увидеть. Ума не приложу, что им там понадобилось…

— Ох, горе-то какое. А кто этот бедняжка?

— Говорят, сынишка Федора Сипатого. Самого Федора добудиться не могут никак, пьян мертвецки еще с полудня.

— Боже ты мой! Ведь в Рождество…

Закрылась дверь, шаги прошумели в сенях, и наступила

тишина. Глеб остался в доме один. Он не спал, и вовсе не хотел спать. Кусая губы, лежал в темноте и думал о том, как хотелось ему прервать отца, вскочить с кровати и крикнуть, что это был вовсе не волк, не волк, не волк! Что волк совсем не плохой, он только рычал, потому что не хотел пропускать его в лес, а Афоньку по правде убил ряженый в маске козла, который на самом деле…

Кто же он на самом деле? Покойник, жадный до человеческой крови? Пастух Васька, бывало, рассказывал им про таких. Выбрался мертвяк из могилы и закрылся личиной, затерялся среди других ряженых, выжидая удобного момента. Или это лесной житель, болотный дух, оголодавший за лютую зиму, притворившийся человеком? Бабушка, наверное, знала бы ответ.

Глеб перевернулся на другой бок и посмотрел в окно. Теперь он все хорошо вспомнил, и перед глазами стояли тяжелые капли, срывающиеся с острых изогнутых когтей. У покойников могут быть такие когти. Кажется, один из друзей говорил ему, что у мертвецов ногти и волосы растут и после смерти. Да может быть, это и брехня.

Чу! За окном что-то промелькнуло. Показалось, будто на мгновенье черная тень загородила собой луну. Сердце вновь бешено забилось в груди, как тогда, у колодца. Прислушался. Тишина. Мерно тикают старые настенные часы с кукушкой в большой комнате, да вроде бы скребется мышь под полом. И все. Наверное, моргнул просто.

Тихий, еле уловимый шорох раздался в сенях. Ветер? И вот опять — слабое шуршание. Там кто-то был. Мальчик не спеша сел на кровати, облизал пересохшие губы. Потянулся рукой к свече, но в этот момент услышал, как открывается дверь в большой комнате. Поток холодного воздуха ворвался в дом, зашелестел занавеской.

От ужаса Глеб не мог пошевелить и пальцем. Мысли лихорадочно забились в голове. Мать вернулась? И крадется по дому, чтобы не разбудить его? Окликнуть? Спросить? Язык словно бы прирос к небу, и отказывался повиноваться. Где же брат, почему его нет? Он напряженно вслушивался во тьму, но различал только стук своего сердца. Может, и вправду почудилось. Примерещилось с перепуга. А дверь ветром открыло. Конечно, так и есть.

Осторожно выдохнув, Глеб спустил на пол босые ноги.

И тут скрипнули в комнате половицы. И еще раз. И еще. Скрипели сильно, протяжно, не как под обычным человеком. Кто-то большой и тяжелый медленно шел сейчас по ним, стараясь ступать как можно тише. Чтобы не потревожить, не спугнуть раньше времени. Глеб понял, что дрожит. Он изо всех сил сжал зубы, чтобы не стучали. Ни звука. Черное зловещее безмолвие. И в самом его центре — ряженый. Прямо здесь, за занавеской. Протяни руку и дотронешься.

Во мраке он не мог видеть, но ясно представил себе его. Громоздкий заиндевевший тулуп мехом наружу, длинные серые пальцы, когти, изогнутые как серпы, нелепая козлиная маска с витыми рогами, под которой ничего нет. Чудовище стояло за занавеской, а на кровати маленький мальчик, по рукам и ногам скованный страхом, не дыша, смотрел в сгустившуюся темноту и ждал, когда оно войдет.

Он боялся не смерти, не боли и не крови. Совсем другого.

— Я могу надеть любую личину! — сказало оно ему там, во сне, на заснеженной лесной опушке, на извечной границе света и тени.