Рыба гниет с головы
Шрифт:
Он прошел мимо Галины и уселся на свое место. Девушка посмотрела на его лицо и побледнела, наверное, интуитивно почувствовала изменение в ситуации. А когда сзади вплотную подошел второй оперативник и положил ей ладонь на шею, она уже откровенно испугалась.
– Ну, че, подруга дней моих суровых? – с нагловатыми интонациями произнес Кривич. – Может, закончим дурочку валять?
Самыкова вытаращила глаза и всем корпусом развернулась к человеку, который стоял за спиной. Потом задергала локтем, пытаясь сбросить с шеи его нахальную руку, губы девушки дрожали, и произнести первое слово она смогла далеко не сразу.
– Убери руки! –
Но Кривич был не новичком в таких делах, в отличие от малоопытного Саблина, умел вести допросы в нужном для себя русле. Он грубым рывком схватил девушку пятерней за щеки и повернул голову лицом вверх. Его пальцы сжимались все сильнее и сильнее.
– Ты, сука! – заорал он в лицо девушке, брызгая слюной. – Я с тобой нянчиться не буду! Быстро говори, с кем и когда договорилась! Кто твои подельники, которых ты пустила внутрь? Или говоришь сейчас, или я тебя лет на десять определю в колонию, поняла?
– Вы что, с ума сошли, что ли? – отбиваясь обеими руками, стала вырываться Самыкова. – Перестаньте сейчас же! Я на вас начальству пожалуюсь… не могут преступников найти, а сами…
Договорить ей не дали. Жестокий и унизительный удар по затылку заставил девушку лязгнуть зубами и качнуться всем телом вперед. Ей было не столько больно, сколько страшно оттого, что это все не шутка, что все серьезно и что эти двое считают ее в своей власти. Галина не успела отреагировать на удар, как ее схватили за волосы и снова дернули лицом вверх. Теперь глаза Кривича были уже не наглыми, а страшными, жестокими. Он так рванул Галину за волосы, что из глаз девушки хлынули слезы.
Олег не находил себе места. Он с удовольствием наблюдал, какая перемена происходит с этой независимой своенравной девицей. Сначала она удивилась, потом испугалась, теперь же он хотел, чтобы ее обуял ужас, чтобы она смотрела на него, пусть и вместе с Володькой, как на самую страшную угрозу в ее жизни. И когда девушка стала сопротивляться, когда Володька ударил ее по голове, Олег схватил Галину за руки, чтобы она не стала царапаться и вообще не мешала им «работать». Через секунду опьянение своей силой, властью над ней захлестнуло до такой степени, что Саблин не удержался и сильно ткнул девушку тремя пальцами, сложенными щепотью, в солнечное сплетение.
Галина хотела кричать, звать на помощь, но не могла произнести ни звука, губы ее не слушались. Она только со стоном выдыхала и в голос рыдала. Все, что с ней происходило, было до такой степени жутко, до такой степени нереально, что не укладывалось в голове. Эти обвинения, это поведение молодых офицеров полиции, то, что ее били… по лицу, в живот, дергали за волосы, снова били – и по спине, и по пояснице. Ей выламывали пальцы, надавливали под ухом на болезненные точки, зажимали рот и нос, чтобы нечем было дышать. И требовали одного и того же: признания, признания, признания…
Саблин уже не стеснялся в своих действиях, упиваясь своей силой и властью. Несколько раз борясь с девушкой, он задевал руками ее грудь, но не почувствовал сексуального возбуждения. Его переполняло совсем другое возбуждение, во много раз сильнее. Он причинял боль, он был волен повторять это снова и снова, а мог и прекратить. Он осознанно выбирал точку на теле, нажатие или нанесенный удар в которую вызовут особенную боль. И он делал это снова и снова, требуя признания.
Девушка умоляла прекратить, она клялась, что не виновата,
Галина плакала и почти уже не сопротивлялась. Мир для нее превратился в маленькое, зажатое стенами кабинета пространство, где все пропитано болью, унижением, ужасом. И когда ее перестали бить и подняли грубо за руки со стула, этот мир не исчез. Он просто переместился в коридор, потом на лестницу, потом через какой-то зал в дальнюю часть здания, а потом в вонючую комнату, где вместо одной стены была решетка из толстых прутьев. Девушка упала на лавку и забилась в рыданиях.
Приступ истерики закончился, и начался приступ отчаяния. Галина билась у двери на решетке и кричала, требовала, чтобы кто-нибудь подошел. Она ведь видела другие лица, других людей в полицейской форме. Ведь кто-то же должен был разобраться в нелепости обвинений, кто-то должен был ее защитить. Она просила телефон, просила сообщить маме, своему начальнику, что она не виновата, но ее никто не слышал.
Потом девушку схватили за волосы и оторвали от решетки. Несколько ударов напомнили, что она в камере не одна, что там сидят еще две девицы с ярко размалеванными лицами. Они матерились и заставляли ее замолчать. Галина обессиленно и затравленно опустилась снова на лавку. Теперь она уже не плакала в голос, а дергалась и содрогалась от беззвучных рыданий, от страха.
Потом девиц вывели, и они больше в камеру не вернулись. Хоть такое изменение ситуации, но все же изменение. Галина почему-то подумала, что теперь и ею кто-то займется, что ее теперь тоже выведут из камеры. Может, ее снова кто-нибудь допросит, и ей удастся доказать, что она не виновата. Она уже не хотела ни на кого жаловаться, не хотела, чтобы кого-то наказывали. У нее было одно огромное желание – чтобы все просто закончилось, как кошмарный сон.
А потом ей захотелось в туалет. Мочевой пузырь, повинуясь прохладе камеры, переживаемому страху и обилию выпитого перед походом в полицию кофе, требовал опорожнения. Сначала она стеснялась и терпела, но терпение быстро кончилось. Галина снова начала барабанить в решетку, снова начала звать кого-нибудь, просить, чтобы ее отвели в туалет.
Девушка никогда не думала, что и эти муки могут быть такими страшными. Сначала ей было больно сдерживаться, потом заломил низ живота, потом ей стало казаться, что она вот-вот потеряет сознание. И она снова забилась от безысходности в страшной истерике.
На этот раз к решетке камеры подошел прапорщик с повязкой помощника дежурного. Он нес какую-то страшную чушь о том, что она может мочиться прямо на пол в камере, а он с удовольствием посмотрит, что он очень любит смотреть, как мочатся девушки. От унижения и боли Галину скорчило в самом дальнем углу. Она уже не помнила об обвинениях, о побоях в кабинете наверху. Все ее ощущения свелись к боли в животе и к мужчине напротив. Потом она, сгорая со стыда, не помня себя от унижения и боли, отвернулась к стене и стала стягивать джинсы и трусики. Ей казалось, что она никогда не перестанет мочиться, что это будет происходить остаток всей ее жизни. Она глотала слезы и проклинала все на свете, что моча никак не кончается и что этот прапорщик стоит и смотрит, отпуская шуточки в ее адрес.