Рыбак из Внутриморья (сборник)
Шрифт:
Она презрительно, но с облегчением фыркнула и даже попыталась улыбнуться.
Когда они вошли в ярко освещенную комнату и Таквер увидела бледное, покрытое красными пятнами лицо дочери, она страшно встревожилась.
— Что еще случилось?!
И Пилюн, которую оторвали от груди и которая уже начинала засыпать, тут же заныла, и Садик, разумеется, тут же снова разревелась, вторя сестренке, и некоторое время казалось, что в комнате плачут все и все друг друга утешают и одновременно не хотят, чтобы их утешали. Потом вдруг все как-то разом смолкли. Пилюн сидела у матери
Потом младшую из сестер переодели и уложили спать, и Таквер спросила у старшей тихо, но взволнованно:
— Ну? Так что же все-таки произошло?
Садик и сама уже почти заснула на груди у Шевека, но он почувствовал, как при этом вопросе она вздрогнула и вся сжалась, готовясь отвечать. Он погладил девочку по голове и ответил вместо нее:
— Кое-кому в учебном центре мы очень не нравимся.
— Но, черт возьми, какое они имеют право проявлять это открыто? Да еще при детях!
— Ш-ш-ш. Из-за Синдиката.
— О черт! — сказала Таквер с каким-то странным горловым смешком и принялась застегивать кофту, но нечаянно оторвала пуговицу — прямо «с мясом» — и долго удивленно на нее смотрела. Потом подняла глаза на Шевека и прижавшуюся к нему Садик.
— И давно это продолжается?
— Давно, — буркнула Садик.
— Несколько дней? Декад? Всю четверть?
— Ой, куда дольше, мам! Но теперь они стали... Они просто ужасно ведут себя! В спальне, ночью. А Терзол их даже не останавливает. — Садик говорила, словно во сне — каким-то ровным, безжизненным тоном.
— И что же они делают? — с легкой угрозой спросила Таквер, хотя Шевек упорно пытался остановить ее взглядом.
— Ну они... Они все просто противные! Они не принимают меня играть. Ни во что. Помнишь Тип? Она ведь была моей лучшей подругой, мы с ней всегда подолгу разговаривали, когда в спальнях гасили свет... Так вот теперь Тип ко мне даже подходить перестала. А старшей сестрой у нас в'спальне стала Терзол, и она... она говорит, что Шевек... Шевек...
Он все-таки вмешался, чувствуя, что Садик снова вот-вот сломается, такое напряжение и без того оказалось ей не по силам.
— Эта Терзол, — спокойно сказал он, — заявляет, что Шевек — предатель, а Садик — эгоистка... Ну ты же знаешь, что она может говорить, Таквер! — Глаза его сверкнули. Таквер ласково погладила дочь по щеке, коротко и довольно застенчиво, и сказала тихонько:
— Да, это я знаю. — И отошла, и села на другую кровать, и стала молча глядеть на них.
Малышка крепко спала за ширмой в своей кроватке и даже чуть похрапывала. Соседи возвращались к себе, кто-то крикнул, прощаясь: «Спокойной ночи!», и кто-то крикнул то же в ответ из открытого окна общежития. Огромное здание — две сотни комнат — было полно жизни и движения; будучи отделенными от этого мирка, они все равно оставались его частью. Садик сползла с отцовских колен и села на кровать рядом с ним и как можно ближе. Ее темные волосы растрепались и свисали длинными прядями вдоль лица.
— Я не хотела говорить вам, потому что... — Ее голосок казался очень тоненьким и совсем детским. — Но только становится все хуже. Они друг друга подначивают.
—
— А что, если я схожу и поговорю с ними?.. — начала Таквер.
— Это бесполезно.
— Ну и где же выход? — бессильно спросила Таквер.
Шевек не ответил. Он снова обнял Садик, и та сдалась — устало прижалась головой к отцовскому плечу.
— Есть ведь и другие учебные центры, — сказал он наконец без особой уверенности.
Таквер встала. Она явно не могла сидеть спокойно, ей явно необходимо было сделать хоть что-то, но делать было особенно нечего.
— Давай-ка я тебя причешу, Садик, хорошо? — спросила она тихонько. Та кивнула.
Таквер расчесала девочке волосы, заплела их в косы, потом они поставили поперек комнаты ширму и уложили Садик рядом со спящей сестренкой. Желая родителям спокойной ночи, Садик снова чуть не расплакалась, но уже минут через двадцать они услышали ее ровное сонное дыхание.
Шевек пристроился на другую кровать с записной книжкой и карандашиком.
— Я пронумеровала сегодня ту рукопись, — сказала Таквер.
— И сколько получилось?
— Сорок одна страница. С приложениями.
Он одобрительно кивнул. Таквер встала, заглянула через ширму — обе девочки крепко спали — и, присев на краешек кровати, сказала Шевеку:
— Я чувствовала, что в интернате что-то не так. Но она ничего не говорила. Молчала о своих бедах — как истинный стоик. Мне и в голову не приходило, что они доберутся до детей... Мне казалось, это только наши с тобой проблемы... — Она говорила тихо, с горечью. — Эта злоба растет, Шевек, все время растет... И разве что-то изменится, если мы переведем Садик в другую школу?
— Не знаю. Если она будет большую часть времени проводить с нами, ей, возможно, будет полегче.
— Но ты ведь не предлагаешь...
— Нет. Не предлагаю. Я прекрасно понимаю, что если даже мы будем отдавать ей всю свою «индивидуальную» родительскую любовь, то все равно не сможем спасти ее от того, что происходит вокруг, и, возможно, она будет страдать в итоге даже больше. И страдание это будет результатом наших с ней отношений, то есть будет как бы исходить уже от нас самих.
— Это несправедливо! Почему ее мучают из-за того, что делаем мы? Она такая хорошая, у нее замечательный характер, она точно чистый родник... — Таквер умолкла, ее душили слезы, она вытерла глаза и закусила губу.
— Дело не в том, что делаем мы. Дело в том, что делаю я. — Он отложил свою записную книжку. — Ты и сама всегда страдала из-за меня. Из-за их мнения обо мне.
— Мне наплевать на их мнение!
— А твоя любимая работа? На нее тоже наплевать?
— Я могу перейти на другую работу.
— Но не здесь. И никогда не сможешь заниматься тем, чем хочешь.
— Ну что ж, я могу, если ты хочешь, конечно, переехать куда-нибудь еще. Лаборатория в Соррубе, например, возьмет меня с удовольствием... Но что будет с тобой? — Она смотрела на него почти сердито. — Ты-то ведь останешься здесь, я полагаю?