Рыбак из Внутриморья (сборник)
Шрифт:
И он слушал, шагая по улицам Ганама. Он пытался думать, чувствовать, видеть своими глазами, быть самим собой в этом мире — в этом, а не в том, что придумали он, Далзул, Риель и Форист. Он пытался принять эти непокорные и неизменные горы, камни и глину, сухой прозрачный воздух, дышащие тела и мыслящие умы.
Продавец в одной краткой музыкальной фразе расхваливал свой товар. Пять нот, чарующий ритм, «ТАтаБАНаБА», и после паузы та же фраза. Снова и снова, сладко и бесконечно. Мимо него прошла женщина. Шан рассмотрел ее до мельчайших подробностей, буквально
Значит, пока все правильно. Грубый камень, согревавший ладонь, такт на пять ударов, и маленькая женщина, ушедшая по своим делам. Но это было только началом
«Я сплю, — подумал он. — С тех пор как мы оказались здесь. И это не кошмар, как на „Шоби“, а хороший, сладкий и тихий сон. Но кому он принадлежит — мне или Далзулу? Все время оставаясь рядом с ним, глядя на мир ею глазами, встречая Виаку и других, празднуя на пирах и слушая музыку( Изучая их танцы, изучая игру на барабанах и ганамскую кулинарию( Подрезая деревья в садах( Сидя на террасе и щелкая семена типу( Это солнечный сон, наполненный музыкой, деревьями, дружелюбием и мирным уединением. Мой добрый сон, удивительный и противоречивый. Без королевской власти, без прекрасной принцессы, без претендентов на трон. Я ленивый человек, с ленивыми снами. Мне нужна Тай. Чтобы она разбудила меня, раздразнила, заставила жить. Я нуждаюсь в этой сердитой женщине — в моем милом и строгом друге.
Впрочем, ее могут заменить Риель и Форист. Они любят меня, несмотря на мою леность. Они способны выбить лень из любого мужчины».
В его уме возник странный вопрос. «Знает ли Далзул, что мы тоже здесь? Вполне понятно, что Риель и Форист не существуют для него как женщины. Но существую ли я для него как мужчина?»
Он даже не стал искать ответ на этот вопрос. «Я должен встряхнуть его как следует, — подумал он. — Ввести в гармонию какую-то толику диссонанса, синкопировать ритм. Я приглашу его к ужину и поговорю с ним начистоту», — решил Шан.
Несмотря на свой внушительный вид зрелого мужчины, с ястребиным носом и свирепым лицом, Акета оказался очень мягким и терпеливым учителем.
— Тодокью нкенес эбегебью, — с улыбкой повторил он пятый раз.
— Скипетр( чем-то( наполняется? Господством свыше? Он что-то воплощает? — спрашивала Форист.
— Связан с чем-то( символизирует? — шептала Риель.
— Кенес! — сказал Шан. — Электричество. Вот слово, которое мои спутники использовали, описывая генератор тока. Сила!
— Значит, скипетр символизирует силу? — спросила Форист. — Вот так откровение! Дерьмо!
— Дерьмо! — повторил Акета.
Ему понравились звуки этого слова.
— Дерьмо! Дерь-мо!
Используя искусство мима, Шан в танце изобразил вулкан и водопад. Затем начал имитировать движение
— Кенес? Это кенес?
Улыбка Акеты стала еще шире.
— Соха, кенес, — согласился он и жестами показал скачок искры от кончика пальца к другому. — Тодокью нкенес эбегебью.
— Скипетр означает и символизирует электричество! — сказал Шан. — Теперь все ясно. Если человек принимает скипетр, он становится «жрецом электричества». Мы знаем, что Акета — «жрец библиотеки», Агот — «календарный жрец». А тут у них появится еще один коллега.
— Это имеет смысл, — согласилась Форист.
— Но почему они избрали своим главным электриком Далзула? — спросила Риель.
— Потому что он спустился с неба, как молния! — ответил Шан.
— А разве они выбирали его? — спросила Форист. Какое-то время все молчали. Акета, внимательный и терпеливый, смотрел на них, ожидая продолжения разговора.
— Как будет «выбор»? — спросила Форист у Риель. — Сотот?
Она повернулась к их учителю:
— Акета. Дазу( нтодок( сотот?
Тот печально вздохнул и, кивнув, ответил:
— Соха. Тодок нДазу ойо сотот.
— Да. Это скипетр избрал Далзула, — прошептала Риель.
— Ахео? — спросил Шан. — Почему?
Но из объяснений Акеты им удалось понять лишь несколько слов: земля, обязанность, священный ритуал.
— Анам, — повторила за ним Риель. — Кет? Анам Кет?
Черные, как уголь, глаза Акеты встретились с ее взглядом. Полнота его молчания сковала терран нерушимыми узами безмолвия. И когда он наконец заговорил, их поразила печаль его слов.
— Ай Дазу! Ай Дазу кесеммас!
Акета встал, и они, следуя ритуалу вежливости, тоже поднялись на ноги, поблагодарили его за учение и вышли из дома. Как послушные дети, подумал Шан. Прилежные ученики. Но какое знание они изучали?
Тем вечером он сидел на террасе и играл на маленьком гаманском бубне, а Абуд, уловив знакомый ритм, напевал ему тихую песню.
— Абуд, мету? — спросил Шан. — Объяснишь мне слово?
— Соха, — ответил его собеседник, привыкший к этому вопросу за последние несколько дней.
Этот печальный юноша терпел все странности чужеземца. А может быть, просто не замечал их, как думал сам Шан.
— Кесеммас, — сказал он.
— О-о! — произнес Абуд, затем медленно повторил «кесеммас» и начал говорить что-то совершенно непонятное.
Шан скорее наблюдал за ним, чем пытался уловить слова. Он смотрел на жесты и лицо, прислушивался к тону. Земля, низ, тихо, копать? Гамане хоронили своих мертвых. Значит, мертвый, смерть?
Шан мимикой изобразил умиравшего человека, но Абуд нарочито отвернулся. Он никогда не понимал его шарад. Пожав плечами, Шан снова поднял бубен и воспроизвел тот танцевальный ритм, который услышал на вчерашнем празднике.