Рыбы поют в Укаяли
Шрифт:
Странные создания эти колибри: они совсем не боятся человека и подлетают иногда так близко, что невозможно выстрелить. В первый же день я за каких-то два часа подстрелил двадцать пичужек, но, увы, некоторые из них были совершенно изрешечены дробью. Ко всем животным приходится подкрадываться на расстояние выстрела; охотясь на колибри, нужно удаляться от них на расстояние выстрела.
На третий день охоты мы становимся свидетелями захватывающего зрелища. Над поляной описывает круги большой сокол, в поисках жертвы он спускается все ниже и ниже.
В воздухе разыгрывается небывалая сцена — ожесточенная схватка двух противников со столь неравными силами: ведь, казалось бы, достаточно одного взмаха громадного соколиного крыла, чтобы уничтожить лилипута. И все же в конце концов побеждает колибри. Его стремительный полет, невероятная увертливость и беспрерывные атаки (кажется, что крошка пытается выклевать своему противнику глаза) выводят хищника из себя. Измученный сокол отказывается от борьбы и улетает, поле боя остается за колибри.
Долорес вне себя от радости и громко аплодирует отважному малышу.
Победив в поединке, колибри не улетает; он спускается к земле и усаживается на ветке неподалеку от нас. Это какой-то другой вид, на головке у него пышный хохолок. В моей коллекции такого нет — я вижу его впервые. Он кажется мне исключительно ценным экземпляром, но я все-таки колеблюсь. Потом машинально подношу приклад к плечу, хотя и не стреляю. Меня мучают сомнения. Бесстрашный маленький рыцарь восхитил нас, и у меня не хватает решимости убить его.
— Стреляй! — слышу рядом взволнованный шепот. — Стреляй, а то улетит!
Долорес вся кипит от нетерпения.
Как раз в эту минуту колибри срывается с ветки и улетает. Однако недалеко. Пролетев несколько метров, он снова повисает над цветком.
— Стреляй! — кричит девочка.
Передо мной лишь редкий экземпляр, который вот-вот исчезнет, быть может навсегда. Гремит выстрел. Колибри падает, сраженный.
Долорес приносит его мне. Малыш еще жив. Глаза его широко раскрыты, головка бедняги подрагивает, словно он пытается что-то проглотить…
— Знаешь ли ты, Долорес, как называется эта птичка?
— Колибри.
— А как называют ее индейцы?
— Конечно, знаю…
— «Живой солнечный луч», — говорю я.
— Оо!
Долорес поражена. Этого она не знала. Она восхищена. Название ей очень нравится. Но вдруг в ней просыпается девичье упрямство:
— Луч солнца? Живой луч? Странное название. Луч нельзя убить, а мы ведь убили колибри? Значит, индейцы назвали птицу неправильно.
— Почему же луч нельзя убить?
— Как почему? Очень просто — ведь луч неживой! — упорствует Долорес.
— А эти лучи живые! Подожди-ка, Долорес! Ты уверена, что солнечные лучи неживые?
Подлетают несколько колибри, и вот мы уже снова заняты охотой. Разговаривать некогда. Девочка становится серьезной. И только час спустя, когда мы собираемся возвращаться, она говорит
— Сеньор, я была неправа! Конечно, луч можно убить. Многие вещи умирают. Когда солнце заходит, умирает день. Когда у матери умирает ребенок, замирает ее сердце. Я глупая!
— Ты не глупая, Долорес! — сделав серьезное лицо, говорю я ей. — Ты просто упрямая…
Как-то раз над кустами появляется необычный экземпляр колибри. Я стреляю по нему раз, другой, третий, а он спокойно продолжает висеть над желтым цветком. Наконец, после четвертого выстрела, он падает на землю, и только тогда мы видим, что это совсем не птица, а бабочка из семейства дневных бражников. Их полет и манера повисать над цветком необычайно напоминают колибри. Энтомологи называют эту бабочку Macroglossa titan.
Однажды я засиделся за работой допоздна и на следующее утро поднялся позже, чем обычно. Разбудило меня ласковое поглаживание по щеке. Я открываю глаза и, удивленный, вижу Долорес.
— Вставай, пойдем! Сегодня на цветах полно птиц.
— А знаешь ли ты, дерзкая девчонка, — спрашиваю я с напускной строгостью, — что это мой дом?
Глаза Долорес особенно хороши, когда она пытается настоять на своем. Она говорит:
— А знаешь ли ты, что я твоя прилежная помощница?
Несколько дней подряд колибри прилетают в таком большом количестве, что мы ежедневно видим их сотни по полторы. За каких-нибудь два часа мы добываем десять-двенадцать экземпляров. Этого достаточно для того, чтобы потом всю оставшуюся часть дня заниматься сниманием и препарированием шкурок. Но через неделю наплыв птиц ослабевает; с каждым днем прилетает все меньше и меньше колибри. И тогда происходит явление, столь типичное для южноамериканской природы, изобилующей различными формами мимикрии: место колибри занимают их наследницы бабочки, которые подражают им во всем.
Лес в окрестностях буквально кишит одним видом бабочек из семейства Papilionidae — черных с белыми и красными пятнами, украшенных двумя хвостами, еще более длинными, чем у нашего махаона. Эти бабочки вылетают сейчас на поляну, чего прежде не делали, и густо облепляют желтые цветы на кустах. Безошибочный инстинкт подсказал им, должно быть, что поляна, еще недавно безраздельно принадлежавшая колибри, сегодня самое безопасное для них место, так как воинственные птички прогнали отсюда всех врагов.
Но мало этого — бабочки старательно подражают движениям колибри. В лесу они парили в воздухе, изредка взмахивая крыльями; сейчас, подлетая к кустам, они машут ими быстро и часто, совсем так, как это делали колибри.
Разума у бабочек нет, они обладают лишь инстинктом. Инстинкту же нужны тысячелетия, прежде чем он сделает какой-либо новый логический вывод. Какой разумный дух, повелевающий законами этого странного леса, выманил бабочек на поляну? И где тот таинственный источник, откуда они почерпнули такой остроумный и удачный способ самозащиты?