Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2

Дубинин Антон

— Он говорил, что наполовину провансалец, — добрый мой спаситель и избавитель сказал то, на что бы мой онемевший язык не повернулся вовеки. Рыцари снова захохотали — особенно громко тот, перевязанный; но смеялся он не радостно, а страшновато, как смеются ужасно усталые люди.

— Вот, мессен Раймон, везде окситанцы успели — может, скоро к вам половина войска прибежит, по родству своих отцов? Отправьте-ка в Бар да к королевскому двору сотни две наших трубадуров, глядишь, и новый король французский получится наполовину из наших! Королева-то, говорят…

— Помолчите, —

неожиданно резко оборвал граф Раймон — так он говорил властно: не слишком-то громко, но с напором старшего. — Ты что скажешь? Верно он говорит?

— Да, мессен.

— И что с того? Ты хочешь, чтобы я взял тебя на службу?

— Да, мессен. Я… могу быть оруженосцем. Или кем угодно.

Разум мой дивился полному бреду, который выговаривали мои губы. Рыцарь по имени Раймон — как позже я узнал, это был графский сенешаль Тулузена — взмахнул руками в недоуменном жесте.

— Мессен, да вы что, серьезно? Какой-то перебежчик… повязать его и в заложники, или так прикончить, до того ли нам сейчас…

— Постой, Раймон. Не торопись так. Нам не годится бросаться людьми… в то время как Монфор принимает всех. Даже перебежчиков.

— Вы о вашем брате? — высокий старик — не усатый, а второй, рыжеватый и безбородый — еще спрашивал, а граф Раймон уже обрывал его слова резко, едва ли не вскриком:

— У меня нет братьев, Раймон-Рожер. Я — да, я о Бодуэне предателе.

— Надеюсь, Бодуэн вскоре…

— Я не желаю о нем слышать, Раймон-Рожер! Вы что, забыли Брюникель?

В напряженном молчании, в котором вовсе не оставалось места мне, двое смотрели друг на друга яростными темными глазами. Высокий ударил кулаком о ладонь в яростном, почти неприличном жесте.

— Забудьте вы, Раймон! Сдохнет он, и видит Бог, скоро! Я всегда его не любил, дьявол его дери, он…

— Я не желаю более о нем разговаривать! — почти что выкрикнул граф Раймон, мой прекрасный отец. — Мне нет дела, кто его любил, кто нет! Довольно с меня этого предателя!

Эн Матфре, все еще стоявший неподалеку; две женщины, со слезами его умолявшие; бледный Аймерик, чувствовавший себя не на своем месте; все отводили глаза от страшного и печального графского лица. И я, не знавший, в чем дело, не знавший даже, что будет со мною теперь, тоже боялся на него смотреть. Ах ты, Иисусе, со мной-то что будет?

— Идемте, мессен, пора нам, — Раймон де Рикаут, сенешаль, нарушил тяжелое молчание. Тот перевел дыхание, снова делаясь прежним. Двинулся вперед.

— Мессен, — опасливо сунулся Аймерик, — а с ним-то… С франком-то что же?

— А, ты. — Граф Раймон остановился, вполоборота обратился ко мне. Я мог сделать, что хотел. Мог — тогда еще мог — сказать ему правду. Но момент был упущен, совсем упущен. Оставалось только стоять и смотреть, ожидая, как случайно, броском кости, движением графского настроения, решится моя маленькая судьба. — Так чего бы ты хотел, юноша?

— Вам служить, мессен. In omnibus et contra omnes… Всегда и против всех.

Усмехнувшись

неуместным словам из присяги — он кивнул. Мне казалось, что он любит меня, но сердце мое знало, что таким же точно взглядом он одаривает каждого, и, должно быть, вскоре забывает его лицо и имя… И так, скорей всего, и положено. Граф-то один на всех.

— Хочешь — служи. Скоро нам понадобится много бойцов. И… ты, должно быть, говоришь по-франкски?

— Oil, sire…

— Хорошо, — будто бы задумчиво кивнул граф Раймон. Я жадно, как жаждущий на воду, смотрел на его лицо и молился. — Это хорошо. Я найду для тебя службу. После. Пока ступай.

— Куда? — глупо спросил я в спину графу. Был он по-прежнему в кольчуге, красная длинная котта заляпана темными пятнами — кровь? Своя? Чужая? Скорее чужая…

— К нему, — уже на ходу граф Раймон указал на Аймерика, сразу глупо заулыбавшемуся, едва на него обратили внимание. — Ты пока возьми его в дом, скажи отцу — я велел. Позже я разберусь.

— Да, мессен…

— Присмотри за ним, — на прощание он одарил нас улыбкой, которая воскресила бы меня, даже будь я на краю могилы. — Ступайте. Да — как тебя зовут?

Я назвался, хотя сердце мое билось где-то в горле, мешая издавать звуки. Но название фьефа, следующее за моим именем, ничего не сказало графу Раймону. Ничего.

Уже уходящий быстрым шагом, уже затерянный, отнятый у меня множеством других нуждавшихся в нем людей, граф кивнул на ходу, и я знал, что мое имя немедленно оставило его память, едва к ней прикоснувшись… Нельзя же, в самом деле, помнить всех по именам. Ежели ты граф двадцатитысячного города, да и других доменов у тебя немеряно, и вассалов, и союзных коммун свободных городов… Какая там дама. Какая там Амисия. Война идет.

Аймерик потрясающе свойски хлопнул меня по спине, по пропотевшему поддоспешнику.

— Ну вот, жив останешься. Жара-то какая дикая… Пошли, чего встал, как столб. Кольчугу только возьми, другой тебе никто не купит.

— Мы… к тебе домой?

— Не знаю, как ты, а я с ног валюсь. Жрать охота страшно, спать опять же. И родных надо успокоить. Мать, небось, волнуется.

— А как же осада?

— Плюнь ты на осаду, — предложил Аймерик, отвязывая коня. — Ясно даже младенцу, что Тулузу взять невозможно.

По тревожной беготне возле капитула и по всему городу трудно было сказать, что подобный подход к осаде разделяют все горожане. Что того же мнения придерживается хотя бы граф… Но я молчал, пытаясь привыкнуть к безумной правде — все изменилось, жизнь моя перевернулась единожды и навсегда. Я в Тулузе, внутри ее стен, и теперь останусь рядом с графом Раймоном. Пусть даже не рядом. Но — с той же стороны. Ни удачником, ни, напротив, предателем я себя не чувствовал — оставалось огромное недоумение и — ощущение небывалой свободы. Похожее на то, как я уезжал из дома мессира Эда ранним утром, с ножевой раной в ноге, уезжал, выходя на новый виток узора моей жизни. Боль. Легкость. И — опять начало.