Рыцарь и буржуа
Шрифт:
2. Дворянство о мещанской морали
При рассмотрении критики буржуазной морали «слева» мы ограничились главным образом высказываниями классиков марксизма. Теперь, говоря о критике со стороны дворянства, мы предоставим слово исключительно польской шляхте, взяв для примера нескольких ее идеологов. Ибо представления шляхты о мещанской морали мало изменились с XVI столетия, когда пренебрежение шляхтичей к купечеству и ремесленникам усилилась. Это выразилось, в частности, в ограничении доступа в дворянское сословие, прежде сравнительно легкого См.: Pta#347;nik J. Ор. cit., rozdz. 12.. О том, что отношение шляхты к мещанству в XVI веке ухудшилось, с огорчением писали В. А. Мацеёвский (См.: Maciejowski W. A. Polska a#380; do pierwszej po#322;owy XVII wieku pod wzgl#281;dem obyczajoacute;w i zwyczajoacute;w. Warszawa, 1842.).
Среди писателей, которые в ту эпоху приняли близко к сердцу аристотелевскую «Политику»,
Пахари, ремесленники и купцы суть не члены Польского королевства, но его «случайные части» (partes accidentales). Они не свободные люди. «Купец... барышу своему и общему благу в одно время служить не мог, одно из двух должен был выбрать; к тому же купец, торгуя, не о том думает, чтобы жить хорошо и по чести, но лишь бы живым быть. Вдобавок ремесленник и купец хорошо и по чести жить не могут. Ибо ремесленное дело, а с ним и купеческое, без обмана никак невозможно, затем, что купец, расхваливая товар, против совести своей поступает. Так же и ремесленник-недотепа бессовестную ведет жизнь, которая человеку достойному не пристала. Хоть какое возьми ремесло, ни одного не найдешь, коим можно промышлять честно» (с. 20). И дальше: «Правда с торговлей розно живут, ибо и господь говорит: поп potestisDeoservire et mammonae, то есть не можете в одно время богу, сиречь правде служить и барышничать... Потому-то польское право и возбраняет шляхте городские занятия под угрозой утраты шляхетства, что шляхтич всегда по правде живет, которая с торговлей породниться не может» (с. 23).
Правда и вера «всякие денежные занятия презирают», а наживу считают делом дурным. Прикосновение к золоту разжигает в нас «алчность ненасытную к деньгам». А это несовместимо с благородством души, которое состоит в «мудрости, справедливости, мужестве, честности» (с. 24). Польша теми крепка, для кого важна одна лишь добродетель. «А которые за грошем гоняются, локтем меряют и квартой в шинке наливают, живут ремеслом, либо на заработки, либо в неволе чужую землю пашут», — тем Польша предназначила роль слуг, «ибо всем им слаще выгода, чем добродетель» (с. 28). Где алчность, там и ложь. У кого занятия низкие, у того и низкие мысли. Польша желает иметь чистую, дворянскую кровь, а «выскочку презирает». Ей не нужна примесь «торгашеской» крови. «В Польше мы тех именуем благородными и родовитыми, чьи родители никогда не были в рабстве ни у ремесла, ни у торговли», но были над ними судьями и начальниками.
Обращаясь к аристотелевскому делению общества, но видоизменяя его и поясняя собственными примерами, Ожеховский делит ремесленников на четыре разряда, из которых каждый следующий достоин все большего презрения. К первому относятся плотники, каменщики, портные, ткачи. Ко второму — те, кто «поганит» тело, подобно сапожникам, скорнякам, кузнецам, кожевникам. К третьему относятся ремесла рабские, где тело «само собой все делает». Это носильщики, гончары, землекопы, пильщики. «Четвертый род ремесленников есть тот, для коих добродетель излишня, каковы собачник, палач, стряпчий и сводник, стряпчему необходимый и во всем подобный ему, ибо, если сводник живет мерзостной падалью, то стряпчий — своим языком, который он продает первому встречному, так же как сводник продает свою падаль» (с. 24). Как видим, ремесло у Ожеховского — нечто крайне неоднородное, причем оценивается оно трояко: работа ремесленника тем хуже, чем меньше в ней роль мышления и чем она грязнее в буквальном и переносном смысле.
К купечеству Ожеховский тоже подходит с разбором. И здесь выделяются четыре разряда. К первому принадлежат те, кто заботится о съестных припасах, «получаемых из того, что дают нам поля, луга, реки, охота... Такое купечество всего похвальней и благочестивей, и промышлять им достойному человеку пристало» (с. 25). Ко второму разряду относятся те, кто вывозит излишки и ввозит недостающие и нужные вещи. «Таковые купцы пчелам подобны, что с разных сторон свои улья медом полезным для нас наполняют». Третий разряд составляют те, кто привозит вещи ненужные, на потребу роскошеству и пороку.
Мы позволили себе привести столько цитат из Ожеховского, чтобы дать высказаться этой типичной идеологии привилегированных языком сильным и красочным. Современник Ожеховского Л. Гурницкий, хотя и соглашается, вообще говоря, в своем «Придворном» с одним из участников диалога, что были шляхтичи, которые «жили в бесчестии» На то, что шляхтич может «жить в бесчестии», указывает диалоге пан Бояновский, но верх берет мнение пана Крыского, который требует, чтобы придворный был дворянином., и что «нередко в людях низкого состояния видим немалые и превосходнейшие прирожденные дарования» Gornicki L. Dworzanin polski. Wroc#322;aw, 1954, s. 20, однако же верит и в наследование связанного с дворянством благородства: ведь ворон никогда не родит лебедя, а галка матерью дрозда не бывает. «В сражении, да и на всех поприщах, где люди честь себе добывают, — читаем мы в «Придворном», — дворянин выказывает себя лучше и стяжает большую славу, нежели недворянин, ибо природа во всякой вещи некое скрытое зерно заключила, и оное зерно свойства и силу, полученные от предка своего, самого первого зерна, передает тому, которое из него вырастает, и учиняет его подобным себе. Что и видим мы не только в конских стадах, а равно у иных животных, но и на деревья глядя» Ibid., s. 21..
Точно так же Миколай Сэмп Шажиньский [Один из наиболее выдающихся польских поэтов XVI века] защищает монополию благороднорожденных на благородство, переходящее от отца к сыну: ведь «голубь в орлином гнезде не родится, зайца во чреве не выносит львица» Цит. по: Smole#324;ski W. Szlachta w #339;wietle w#322;asnych opinii. — Ateneum, 1880, t. 3, s. 432.. У Шимона Старовольского [Польский историк и политический публицист XVII в.], как и у его предшественников, слово «торговля» наделяется эпитетом «бесстыдная», а ремесло у него обычно «смрадное». Шляхта, по мнению Старовольского, не должна прохаживаться по рынку между купцами, дабы «не замараться этою жаждой наживы». Недаром древние греки располагали свои рынки вне городской черты (См.: Starowolski S. Prawy rycerz. Krakoacute;w, 1858; Starowolski S. Reformacja obyczajoacute;w polskich. Krakoacute;w, 1859.).
Подобного рода воззрения шляхты на мещанство просуществовали без особенных изменений вплоть до Хенрика Жевуского [Польский писатель (1791-1866)]. Благополучие человека в обществе, полагает Жевуский См.: Bejta J. [Rzewuski H.] Mieszaniny obyczajowe. Т. 1-2. Wilno, 184] — 1843. Далее цитируется то же издание., зависит не от материальной формы правления, во что ошибочно верил XVIII век, но от состояния нравственности членов общества, а нравственное превосходство для Жевуского — исключительная привилегия дворянства. «Даже в заблуждениях высшей касты всегда просвечивает какое-то достоинство». Низшие слои до такой высоты никогда не поднимутся, хотя времена теперь таковы, что «подлое плебейство в своих выходках пытается подражать мужам, которым оно даже с дурной их стороны уподобиться не в состоянии» (т. 2, с. 25). Коль скоро лишь дворянство обладает достоинством и честью, только оно может претендовать на дуэль. Впрочем, «поденщик, ремесленник, для которых здоровье — единственное их достояние, дающее возможность содержать себя и свою семью, слишком его ценят, чтобы по доброй воле рисковать им ради общественного предрассудка. Для них денежное возмещение будет всегда предпочтительнее, нежели поединок с его сомнительным исходом» (т. 2, с. 28).
Профессия человека усугубляет его прирожденные качества. «В народе, в котором все мысли устремлены единственно к торговым спекуляциям, рахитизм придает детям какое-то сходство с чашечками весов» (т. 1, с. 130). Таким образом, убеждение, что наследуются черты, приобретенные в профессиональных занятиях, еще больше укрепляет «расизм» Жевуского и служит лишним доводом в пользу непреодолимости классовых барьеров. «Тот, кто возмущается тем, что сын знаменитого генерала или министра быстрее достигнет вершины своей профессии, чем сын неизвестного отца, оспаривает закон природы, закон необходимости». Жевуский, этот почитатель общественной иерархии (в которой он сам, разумеется, находится наверху), этот противник равенства перед законом, не церемонится с демократами. С закоренелыми демократами, по его мнению, «дискутировать бесполезно; исправительный дом — вот единственный ответ, которого они заслуживают» (т. 2, с. 9). Его неприязнь ко всем, кто покушается на религию и традиции, распространяется даже на Сократа. «И хотя эта смерть стала как бы знаменем философии, я не решился бы утверждать, что она была незаслуженной» (т. 2, с. XXXI).