Рыцарь нашего времени
Шрифт:
Когда Ирина пришла в себя, я снова смог дышать. Я совсем не сильный человек, не герой, и жить с таким грузом для меня почти невыносимо. А все остальное… Друзья, которые не брали трубок, следователи, разные зеваки типа Бодина — это было шелухой, которой было не жалко, без нее я чувствовал себя свободнее. Странное это было чувство — свобода человека, которому нечего терять. Мне терять было уже нечего. Кроме Ирины, конечно. Чувство вины оказалось куда сильнее, чем самая сильная, сводящая с ума любовь. Я ездил к ней каждый день. Больше мне было нечего делать. Я был свободен,
Я написал заявление об уходе, и Слава Бодин уехал разносить новости о том, до чего я докатился. Это был первый и последний визит из «Стакана», где даже имя мое стараниями Димули старались больше не вспоминать. Никто не звонил, никто ничего не хотел. Все замерло. Деньги у меня еще были, кое-что в банке, на вкладе, кое-что в долларах в банковской ячейке. Нищета меня не пугала. Нет, не правильно выразился. Я не думал о возможной бедности, так как не мог себе ее представить. Я привык жить, не думая о деньгах, так что, пока они у меня еще были, я просто продолжал жить, как живется.
Остатки разбитой «Ямашки» куда-то увезли, и я даже не пытался интересоваться, куда именно. Мне не хотелось больше о ней вспоминать, так что я решил, где бы она ни была, черт с ней. Пусть там и остается. Я не стал задумываться, сколько чего там осталось целого и на какие запчасти можно было бы ее распродать. Вся она, целиком, стала для меня проклятием, и я не хотел еще больше испортить свою карму, распродавая проклятие ни в чем не виноватым людям.
Карма. Еще одно слово из Ириного лексикона, против воли, незаметно проникнувшее в мой словарный запас. Теперь я гораздо лучше понимал, что в действительности оно означает именно для меня. И то, что имела в виду Ирина, когда говорила, что я живу будто у жизни в долг, а платить мне нечем. Теперь я только и делал, что платил.
— Ну как поживает мой «текильный брат»? — спросил я, заходя в ее палату. Это было наше традиционное приветствие. Теперь Ирина лежала в палате с еще пятью женщинами, на некоторых местах менялись пациентки, но их суммарное количество оставалось неизменным. Ира сказала, что кто-то в ее палате сильно храпит. Когда она лежала в реанимации, было лучше, она там лежала одна. Но я ужасно радовался, когда ее перевели в общую палату.
— Нормально, нормально, — отвечала вместо Ирины ее соседка. — Только ни черта не ест. Нет, ну разве можно сейчас не есть мяса. Ей же надо выздоравливать.
— Она уже большая девочка, — я усмехнулся той неизменной реакции, которую вызывали Иринины закидоны у нормальных людей. Даже тут, на больничной койке, Ира или ничего не ела, или ждала меня с сумками, набитыми вареной свеклой, рагу из картошки и фасоли и еще какой-то невероятной, несъедобной гадостью.
— О, яблочки! — Ирины глаза снова начинали светиться, когда я приносил еду. И честное слово, видеть ее снова ожившей, лохматой, в смешной байковой ночнушке, жующую яблоко со счастливым видом — было одно удовольствие.
— Что же вашу Иру все никак не выпишут? — соседка, лежавшая через одну кровать, прямо под окном, очень ждала, чтобы Ира отчалила. Ей не нравилось лежать
— Теперь уже не долго осталось, — успокаивал ее я. — Скоро ее выпишут.
— Думаешь? Ты не мог бы достать мандаринов? — спросила Ирина. Ее выписка не слишком-то волновала, и я знал, почему. Там, за пределами больницы, у нее не осталось практически ничего. И никого.
— Ну, конечно. Что-то еще нужно?
— И еще прокладок. — Ирина покраснела, а я только коротко кивнул и пометил все у себя в телефоне. Просто несправедливо, что к Ире, кроме меня, никто не приходил. В то время, как меня буквально заваливали вареной картошкой, котлетами и под самое горлышко заливали куриным бульоном, причитая, звоня и спрашивая, не надо ли мне поменять постельное белье на домашнее, Ирина лежала совершенно одна. Какая неправильная штука — быть сиротой. Я не мог представить, каково это, быть ребенком без родителей — это было слишком тяжело. Но быть взрослым одиноким человеком, к которому никто не приезжает в больницу, — тоже плохо. Рядом с Ириной был только я.
Ее выписали в начале октября, когда теплый сезон уже закончился. Он держался до последнего, освещая солнечным светом пустые и покрытые черной уличной сажей окна ее палаты, но когда Ирина покидала больницу, уже была осень. Резко похолодало, всего плюс три градуса, и холодный мокрый ветер бил по лицу. У Ирины не было теплых вещей, кроме того, ее квартира была ей теперь не по карману, и ее нужно было передать обратно квартирной хозяйке. Я уже был там однажды. Съездить туда меня попросил ее лечащий врач, с которым я уже плотно общался. У нас с ним были хорошие отношения, его радовало, что я не дарю коньяков, а спокойно и уверенно отдаю ему наличные деньги.
— Мы не сможем ее тут держать даже и за ваши деньги, если не будет паспорта и полиса. Она хоть россиянка?
— Да, она из Таганрога. Это же вроде Россия.
— Ну, в таком случае у нее должен быть полис. Может быть, вы попросите ее родственников их передать?
— Она сирота. У нее никого нет, — сказал я, удивленный, что доктор этого сам не знает. Тот помолчал, а потом спросил, кем ей, если быть точным, прихожусь я.
— М-м-м, друг. Да, я ее хороший друг, — пояснил я.
— Может быть, тогда она поручит вам съездить за документами? Мы осмотрели ее личные вещи, еще когда вы только к нам поступили. У нее в рюкзаке только ключи и телефон. Документов нет. А без паспорта и полиса плохо, с ними мы смогли бы добавить ей кое-какие лекарства.
— Я могу за них заплатить, — заверил его я, но он сказал, что пока этого не требуется. Ирина согласилась, чтобы я съездил к ней домой, хотя какой у нее, по большому счету, был выбор. В тот момент она просто кивнула, равнодушно глядя на меня. Сестра-хозяйка отдала мне Иринин рюкзак. Я ей в ответ сунул конверт с несколькими купюрами. В общем, с медицинским персоналом мы сдружились быстро и к полному удовлетворению. Я вызвал такси и съездил туда, наплевав на гипс на руке. Это было еще до того, как меня самого выписали.