Рыцарь Шато д’Ор
Шрифт:
— Какая дочка? — удивился Ульрих, видимо, пропустив мимо ушей предложение Марко насчет порки.
— Да вот… какая есть… Я ее только трехлетней помню, а она-то меня и вовсе не помнит… Как, Марта, помнишь?
— Не помню, — призналась Марта. — Мне, когда про отца говорят, почему-то кажется, что я… в небо куда-то взлетаю…
— Значит, помнишь! — обрадовался Марко. — Это как идти на войну… Ну, под Оксенфурт, уж извините, ваша милость… Так вот… Забежал я тогда к Кларе, царствие ей небесное, сердешной… А она мне вот такую крохотульку пузатенькую показывает: вот твоя, мол, какая стала… А сама ревет, слезами заливается! И пальцем в меня тычет да тебе приговаривает: «Папаша, папаша это твой!» Ну, взял я тебя на руки и поднял…
Марко шмыгнул носом и
— А тогда-то не ревел я, нет! Идол был, истукан! Думал, может, смилостивится его светлость, позволит мне с Кларой грех венчанием прикрыть, если воевать хорошо стану…
— Ты знаешь что, — сказал Ульрих, — не рассказывал бы про Оксенфурт, ладно? А то как начинаешь рассказывать, что стоял в той шеренге, которая по Гаспару стреляла, так мне все кажется, что это ты ему стрелу в глаз…
— Грешен я, ваша милость, целил я в него, как и другие. А уж попал, нет ли, не знаю… Нас ведь две сотни было, да еще через латников, через головы их стреляли, вот что… Ладно. Бог с ней, с войной-то! Вот после битвы, прямо только-только отвоевали, позвал меня маркграф. Думал, простил он меня… Знать бы, зачем, так в бега бы ушел, ей-богу!
— А зачем звал-то? — спросила Марта.
— Да вот с мессиром Ульрихом в Палестину послал, только еще возвращаемся…
— Господи! — ахнула Марта. — Сколько же вы там были?
— Двадцать лет, — задумчиво проговорил Ульрих.
— Да… — вздохнул Марко, — не чаял я с дочерью увидеться, не чаял… Сколько раз смерть могли принять — не счесть! Вот и сейчас… на что уж место тихое, этот «Нахтигаль», а убить хотели…
— Ого! — воскликнул Ульрих. — Когда же это?
— Да незадолго перед тем, как вы, ваша милость, в морду мне заехали! Самострел кто-то в нашей комнате поставил. Дверь открыли бы без осторожности — стрелу в пузо получили бы… Или вы, ваша милость, или я. А маркграфу и так и эдак хорошо.
— Ох, так чего же вы головой-то в петлю лезете? — спросила Марта. — Дорога-то прямо к маркграфу, на Визенфурт!
— Туда и едем, — сказал Ульрих. — Но мы туда через Тойфельсберг поедем!
— Ты что, девка?! — воскликнул Марко. — Что с тобой?
Марта уставилась на Ульриха выпучив глаза — словно увидела самого дьявола.
— Господи! — воскликнула она. — Вразуми ты рабов своих! К маркграфу, да еще через Тойфельсберг! Тут и столбовой дорогой страшно ехать, а они через Чертову гору собрались!
— У тебя не спросили! — буркнул Марко. — Поедешь, куда повезут! Ты вот лучше объясни-ка отцу родному, как шлюхой сделалась?! Во грех меня ввела!
Марта молчала. Ей захотелось спрыгнуть с седла, сбросить плащ, чтоб не мешал, и голышом бежать обратно в «Нахтигаль», в свою каморку, где все еще лежали монетки, бельишко и ворованный перстень… Там было все, к чему она привыкла: драки, пинки, безжалостные руки, ножи, бабьи когти, плевки в лицо, обидные слова, на которые она не умела уже обижаться по-настоящему. А здесь был страх, неизвестность, ночь… Были два непонятных мужика — один слуга, другой господин, отношения между которыми походили на что угодно, только не на отношения слуги и господина. Один из них ни с того ни с сего — вроде бы и не очень пьяный был! — объявил себя ее отцом да еще и дал по морде графу!.. И тот вел себя странно: вроде не трус, здоровенный детина, весь в броне и вооружен до зубов, а даже после того, как пришел в себя, почему-то не зарубил слугу на месте. Чуть ли не извиняется перед этим медведем, на «ты» ему позволяет к себе обращаться! А не сумасшедшие ли они? Или, может, разбойники? Страшно ей было! Очень страшно. Но с коня Марта почему-то не слезла и назад, в «Нахтигаль», не побежала.
— Ты прости, прости, дочка… — вновь зашмыгал носом Марко. — Не трави душу, зря я на тебя окрысился… Все твои грехи — моя вина, ничья более… За грехи мне воздастся, Господь воздаст… А все же знать-то мне надо про все. Не простого любопытства ради… Не-ет!
— А чего рассказывать-то? — Марта поглядела на отца странным, как бы испытующим взором. — Может, ты врешь, что я дочка
Марта всхлипнула, утерла нос Ульриховым плащом и продолжала:
— А взял он меня, конечно, как дуру. Камин у него затапливала. Пришел он, я прямо обмерла. А он берет меня за подбородок и говорит: «Что, замарашка, попалась? Что тут делаешь?» Я точно язык от страха проглотила. А он этак запросто взялся за подол — и мне на голову. «Держи, — говорит, — так, чтоб я твоей грязной рожи не видел. Тоща, а ножки хороши!» А я стою ни жива ни мертва, снизу все голое, а подол опустить не смею. Взял он меня под задницу, да и надел с размаху, как перчатку… Больно было! А орать я не могла — ни голоса, ни духа не было. Испортил он меня, да я ему не понравилась, очень уж тоща была, это точно. Да только и одного раза хватило, понесла я… Сперва ни одна баба не верила, что я беременная. «Вон, — говорили, — толстеешь на маркграфском харче, воруешь небось!» Только уж когда живот к носу стал, поверили. Родила я в хлеву, ничего, не очень больно, мальчонка вышел. Родила, а молока мало, грудь-то еще детская совсем… Может, и помер бы он, да спасибо, добрые люди взяли, выкормили. Десять лет уж ему…
— А звать-то как? — перебил Марко, судорожно вцепившись пятерней в свою комковатую бородищу.
— Марко зовут, — ответила Марта, — говорят, в честь деда, отца моего!
— Господи! — взвыл «счастливый» дед и отец. — За что караешь?! За что?
— Не гневи Господа! — строго сказал Ульрих. — Семя твое Господь прорастил, не пресекся род твой, смири гордыню и моли Господа, чтобы простил он твой грех.
Марко забормотал молитву, Ульрих же сказал, повернувшись к Марте:
— Отец он тебе, сыну твоему дед. Марко его зовут.
Девка всхлипнула, захлюпала носом. Затем продолжила свою невеселую историю:
— Отдала я его в одну семью. У них девка родилась, девятая, а парня-то не было, отец там уж старый, мать тоже видит, что десятого ей не выдюжить. А сын-то им был нужен! Сына нет, служить некому — маркграф землю отберет. Вот они моего с маркграфом сына и взяли, так что маркграфу его собственный сын служить будет…
— Ладно, — пробухтел Марко, — давай дальше о себе.
— Дальше? Дальше все было, жила как скотина, работала в грязи, били чем попало. Розгами секли, ремнем драли, кнутом хлестали, плетками пороли, за волосья таскали, ногами пинали — и за дело, и так просто. А уж к мужикам привыкла, кто хочет — тот и берет! За сироту заступиться некому… Идет какой-нибудь мужик, пальцем поманит — иду. Потом встану, подотрусь да пойду — и стыд уж потеряла. Первое-то время плакала, топиться да давиться собиралась… Не смогла. Жить хоть и противно было, а помирать все-таки страшнее. Ну а однажды я не стерпела, огрела молотком одного барона — уж очень сильно он мне в грудь зубами впился, вот-вот — и отгрыз бы… А дело было за кузней, под телегой… Кузнец, видно, исправлял что-то да и забыл молоток. Тяжелый молоток был, у барона только куски от черепушки полетели…
— Господи-и! — простонал Марко. — Убивица!
— Так уж вышло… За этакое дело мне маркграф обещал голову снять, да, видно, не очень ему этого барона жалко было. Пороть велел кнутом на площади, спасибо, хоть не клеймил. Пятнадцать кнутов в Визенфурте дали, майстер Вальтер порол, который с трех кнутов хребет перебивал. А меня-то и он пожалел — два месяца пролежала, но выжила… Так до двадцати лет прожила, у маркграфа. Еще троих родила, от кого не помню. Один сразу помер, третий через год, а еще одного, второго, монахам отдала, ему уж шесть лет должно исполниться, если жить остался… А потом что-то на меня нашло и сбежала я в «Нахтигаль», скоро пятый год, как сбежала. Там-то получше было… Хотя и там всякое бывало…