Рыцарь темного солнца

Вербинина Валерия

Наступило молчание.

– Скажи, я могу хоть что-то сделать для тебя?

– Ничего, – сказал Боэмунд, глядя на пламя в лампаде.

Мадленка поежилась. Она чувствовала себя так, словно между ними находится стена, и словно проклятая стена растет прямо на глазах.

– Август мне рассказал о том, что будет. Ты убьешь его?

– Нет. Зачем?

– Тогда он убьет тебя, – почти прошептала Мадленка.

Боэмунд снова зевнул.

– Я не намерен ему мешать, – процедил он сквозь зубы.

– Я не понимаю! – Мадленка судорожно стиснула пальцы. – Значит, так ты решил шагнуть навстречу смерти, раз она сама не приходит

за тобой? Но ведь Август, он же… он же… Это просто смешно, – беспомощно закончила она. – Помнишь, ты сказал однажды: я – вассал господа. Но ведь ты предаешь его. Чем твое решение лучше самоубийства?

– Наоборот, бог предал меня, – угрюмо отозвался Боэмунд, и Мадленка почувствовала, что ее слова задели его за живое. – Я был не худшим его творением, и что он сделал со мной? Ты же видела, ты была там… В чем я провинился перед ним? За что он так наказал меня? Но я был слишком блестящ, а ему по душе посредственности. Он решил, что я нуждаюсь в биче смирения. Несчастья ломают непокорных, так? Но со мной у него ничего не вышло: я сделался еще нетерпимее, чем прежде. Бог приговорил меня околевать, как бешеной собаке, а я умру с честью. Это все, что мне остается. А теперь уходи, я хочу выспаться.

Мадленка поднялась на ноги. Она чувствовала себя так, словно из нее только что вынули душу. Боэмунд говорил ужасные вещи, богохульствовал, но ей все равно почему-то было невыразимо жалко его.

– Значит, – тихо заговорила она, – ты хочешь умереть, потому что твой властелин предал тебя? Неужели у тебя так мало веры в него? Быть может, он совершит чудо ради тебя. Быть может, он пошлет тебе спасение и… и укажет тебе, ради чего жить дальше. Я знаю, тебе плохо, весь мир кажется тебе враждебным, но отчаяние – грех! Никогда нельзя отчаиваться, потому что, когда отчаиваешься, предаешь прежде всего себя. – Из глаз девушки потекли слезы. – Ты не должен умереть только потому, что не видишь иного выхода. Быть может, он сжалится над тобой и пошлет тебе человека, в котором ты обретешь смысл своей жизни, или…

– Скажи, – перебил ее Боэмунд, – ты любишь меня?

Мадленка замерла. Слезы, щекоча, стекали у нее по щекам. Она подумала, смахнула их, хлюпнула носом и честно сказала:

– Да. Я думаю, да.

– Тогда не говори таких вещей! – В голосе рыцаря зазвучало ожесточение. – Запомни: у тебя нет никакого права указывать, что мне делать. Да! Я не знаю, что тебе взбрело в голову…

– Ты! Не знаешь! – вспылила Мадленка. – Да что ты можешь знать, в самом деле? Тебе неведомы ни благодарность, ни любовь, ни самые простые человеческие чувства! У тебя просто нет сердца!

Боэмунд пожал плечами в ответ на ее вспышку и закинул руки за голову. Он, очевидно, не собирался спорить.

– Но мне это безразлично, – добавила Мадленка срывающимся голосом, – потому что я тебя люблю. И я не хочу смотреть, как Август будет убивать тебя, я не вынесу…

– Так не ходи туда.

Насмешка только разожгла ярость Мадленки.

– Не поможет! – вскрикнула она. – Даже если я выколю себе глаза, я буду видеть все… все… А Август будет смеяться, – внезапно добавила девушка. – Я уже сейчас слышу его смех. Скажи, что мне сделать, чтобы ты не дал ему победить себя?

Боэмунд слегка повел плечом.

– Ты можешь вылечить меня от проказы?

Руки Мадленки упали, как плети.

– Нет.

– Тогда ты не можешь ничего для меня сделать.

Мадленка молчала,

словно раздавленная горем.

– Тебе кажется, что ты увлечена мной, но поверь, все пройдет. Может быть, не сразу, но пройдет. Просто так получилось, что среди всех, кто окружал тебя, я в какой-то миг оказался самым… необычным, что ли. Ничего хорошего у нас все равно не вышло бы, и ты достаточно умна, чтобы признать это. Ведь так? Когда я умру, тебе станет легче, вот увидишь. Гораздо легче. Человек быстро смиряется с неизбежным.

– Значит, ты умрешь… – произнесла Мадленка безнадежно. – А я? Что же будет со мной?

Боэмунд улыбнулся:

– Ты будешь жить. Поверь мне, лучше жизни нет ничего на свете! И не думай ни о чем. Я все равно заслужил смерть. Не за одно, так за другое.

– Но смерть не заслужила тебя! – возразила Мадленка, в которой вновь взыграл дух противоречия.

Боэмунд пристально посмотрел на нее и ничего не ответил. Наступило долгое молчание.

– Наверное, мне не стоит благодарить тебя за то, что ты спас меня, – нарушила его Мадленка. – Тебе моя благодарность наверняка не нужна. И потом, ты же это сделал не ради меня.

– А ради кого?

Мадленка вздрогнула.

– Какая разница? Неужели есть на свете хоть один человек, которым ты дорожишь?

Боэмунд снова глядел на пламя лампады.

– Ты права, – сказал он спокойно, – такого человека нет. То, что я сделал, я сделал только ради себя.

Мадленка ждала совсем других слов, но то, что она услышала, могло значить только одно: синеглазый не любит ее. А раз так, все остальное уже не имело смысла.

– И тем не менее я благодарна тебе, – продолжала девушка спокойно. – Ты умрешь, а я буду жить. Разве это не прекрасно?

И прежде чем Боэмунд нашелся, что ответить, Мадленка приблизилась к двери и постучала, как было условлено. Стража выпустила ее.

Бой часов разнесся, когда Мадленка возвращалась к себе. На глаза ее навернулись слезы, и она, не сдержавшись, всхлипнула.

А в другом крыле замка Боэмунд вытянулся на кровати и закрыл глаза. Но до самого утра ему так и не удалось уснуть.

Глава 17,

в которой кое-кто едва не лишается головы

День, когда должна была решиться судьба крестоносца, выдался необыкновенно погожим. Ни облачка в небе, радующем своей первозданной синевой, ни дуновения ветерка. В такую пору хорошо лежать в траве, ни о чем не думая, где-нибудь в тени деревьев. Тишь, покой, умиротворение; в лугах бродят коровы; по дороге рысью промчался всадник и скрылся из виду… Или никакого всадника нет и в помине, есть только ты и божий свет, в котором тебе легко и привольно. Станет жарко, можно спуститься к реке, где ивы опускают в воду свои ветви, как волосы, а на берегу стрекочут кузнечики, где-то в листве звонко переговариваются птицы. Хорошо, ей-богу, хорошо!

Однако в то памятное утро в замке Диковских и в его окрестностях решительно никто не был настроен на идиллический лад, скорее напротив – всем не терпелось собственными глазами увидеть, как князь Август Яворский разделает ненавистного супостата-крестоносца. Разумеется, если бы того четвертовали или хотя бы посадили на кол, зрелище вышло бы куда более любопытное; но господа на то и господа, чтобы распоряжаться, и раз уж они решили, что юный Август заколет немца при всем честном народе, так, значит, тому и быть.