Рыцарь умер дважды
Шрифт:
— И он… один такой? — заикаясь, спрашиваю я. — Или все? У нас вот на весь город ни одного колдуна, поверишь ли. Откуда они могли прийти к вам?
Не дьявол ли их прислал? Но лучше не поминать нечистого в явно нечистом месте.
— Он один, — отзывается Кьори, тоже с дрожью. — Единовластный вождь экиланов и единственный колдун, остальные лишь пользуются зачарованными предметами. Он…
— Как его имя? — почему-то я хрипну. — Не зовут ли его часом… Люцифером?
Глаза Кьори расширяются. Зачем-то она озирается и только потом произносит:
— Мэчитехьо. Это значит Злое Сердце. Он привел первых чужаков, но в то время как все они давно истлели, он жив, молод. Убивая своим
Джейн. Он убил Джейн. С трудом удается вдохнуть, с еще большим — сдержать стон. Убил… вспорол живот, как жертвенному животному, так, что Джейн, приближаясь к дому, оставила столько крови на траве и нежных белых цветах, на ступенях, на крыльце…
— В давние времена от его руки пали и’лияр из рода Белой Обезьяны и его сын, возглавивший сопротивление. Богоизбранный род Белой Обезьяны пресечен, а с ними из мира ушла почти вся магия, которой нас питали Звезды. Правители Агир-Шуакк зовутся… звались… «и’лияр», светочами: сквозь них струилось небесное сияние, они были средоточием силы. Их не стало — не стало волшебства. Война длится до сих пор. Мы научились делать оружие и пользоваться тем, что забираем у экиланов, но этого мало. Мы слабы, нас выживают к краям мира. Мы гибнем, а Черный Форт растет. Экиланов все больше, они долго живут и рожают много детей, к тому же к ним уходят многие с нашей стороны, чтобы не голодать и не мучиться в диких землях. Но… — Кьори спохватывается, давит улыбку, — это нет смысла рассказывать. Это наши беды, не твои. Честнее будет рассказать тебе о Жанне.
Жанне, для которой ваши беды были не вашими, а ее. Иначе почему она так часто сбегала в лес? Почему возвращалась мрачная, грязная и голодная? Почему крепко, как перед казнью, обнимала меня? У нее была война. Она ушла на свою незримую войну, когда мужчины Севера еще только-только возвращались с другой. Видимой, осязаемой, приютившейся в каждой газете.
И я киваю, набравшись мужества.
— Я очень хочу узнать о Джейн. Я очень хочу… понять Джейн.
Кьори снова начинает говорить. Она рассказывает, что Жанна пришла в Зеленый мир еще до того, как Кьори присоединилась к повстанцам. Легенды о Жанне она знала с детства. А почти не увядающая молодость девушки в белом — Исчезающего Рыцаря — была для всех таким же поводом благоговеть, как и ее храбрость.
— Впервые она попала сюда еще ребенком. Она тогда пыталась спрятаться в озере от какого-то животного — там, у вас. Зеленая Леди пожалела ее и провела к нам.
— Провела?..
Кьори, спохватившись, поясняет:
— Ах да, ты не поняла… Зеленая Леди — не просто страж. Она волшебная воля Омута; если она не захочет помочь тебе, ты никогда не попадешь к нам и никогда от нас не уйдешь. Поэтому Мэчитехьо… — Она осекается, явно сомневаясь, завершать ли фразу. — Поэтому экиланы больше не приходили к вам за стреляющими трубками.
…И за жизнями, которые могли бы забрать каменным ножом. Или чем этот сумасшедший продлевает собственные годы?
— Стражи ненавидят экиланов, не выпускают даже под страхом смерти, и те оставили попытки прорваться в ваш мир. А вот для Жанны Омут всегда был открытой тропой.
Я вспоминаю: в тринадцать Джейн рассказывала, как в лесу ее напугал медведь. С начала Лихорадки их стало меньше, этих животных истребляют, но все же медведи по-прежнему встречаются в наших краях. Это одна
— …Она вступилась за наших раненых воинов, выстрелила из… трубки, но маленькой, — тихо рассказывает Кьори. — Повстанцы взяли ее с собой, поначалу хотели просто допытаться: кто она, откуда, откуда у нее эта вещь…
Папин «кольт», не иначе. Джейн иногда просила у него патроны, говоря, что упражнялась в стрельбе. По деревьям.
— Она мало тогда рассказала о себе, зато помогла. — Кьори мягко поводит рукой, точно ткет нить. — Она умела прижигать раны, промывать, перевязывать. Позже она приносила снадобья, не дающие ранам гнить, спасала командиров, и… временами мы даже начали выигрывать. Девушка в белом стала для всех как живая удача. Многие просили у нее благословляющего поцелуя или что-нибудь на счастье, вышивали ее лицо на плащах, особенно на спине, веря: тогда в спину не убьют. И их не убивали. Надежда — вот что она нам дала, еще не взяв оружия. Много ли для надежды нужно отчаявшимся?
Кьори кидает на меня странный взгляд. Становится скверно, когда я понимаю, что там читается. Вина. Чуткое Сердце прекрасно понимает, что виновата, виновата, как частица мира, навеки забравшего у меня сестру. Бормоча что-то о надежде и отчаянии, Кьори тщетно силится оправдаться, хотя не обязана. Я отвожу глаза первой.
— Она взрослела, приходя к нам, — продолжает Кьори. — И вскоре ей надоело оставаться за чужими спинами. Да, однажды она стреляла, да, несколько раз пряталась в засадах. Но обычно ее оружие не работало.
Она не могла брать у отца пули слишком часто, он бы что-то заподозрил, он же не идиот.
— Воины боялись за нее. Она попросила обучить ее драться лучше. Они в конце концов согласились, нашелся наставник — один из лидеров движения. И…
Дальше Кьори рассказывает то, что я поняла и сама, разве что подробнее. Джейн перестала быть лекарем, а стала рыцарем, как называла себя сама. У нее были доспехи и меч — наследие лучших дней Форта, в то время как у прочих лишь трофейные арбалеты, ножи, дубины и копья. Верхнее одеяние ее тоже отличалось: если повстанцы силились слиться с зеленью, она летела вперед, в атаку, в белом плаще. И ни разу ее не поразила стрела, что-то ее берегло, берегло дуреху Джейн столько лет. Моя любовь? Или вера этих странных созданий? Или…
— Знаешь… — Обрывая мысль, Кьори снова смотрит на меня, пусто и безжизненно. — Эмма, она так близко принимала нашу войну. Она говорила, ваш народ знает вину жестоких гостей перед радушным и более слабым хозяином. Она говорила, вы уже так воевали, и ваша война выиграна. Выиграна… вами?
— Нами, — эхом отзываюсь я.
Я вспоминаю снисходительные замечания отца о краснокожих соседях. Вспоминаю истории о том, как многие индейцы, уходя из плодородных низин Сьерра-Невада к взгорьям, проклинали старателей, суля им беды, а вскоре умерли от голода и холода в злом снегу. Вспоминаю иные байки: о повешенных индейцах, застреленных индейцах, о попытках сделать индейцев рабами, еще на заре Америки. Последнее воспоминание — индеец из города. Индеец, каждый день которого — попытки доказать, что он заслуживает шерифского значка, места на церковной службе и фамилии покойного приемного родителя. Заслуживает, независимо от оттенка кожи, волос и глаз. А ведь он не обязан ничего доказывать. Однажды он уже это сделал.