Рыцари Белой мечты. Трилогия

Андреев Николай Юрьевич

— О чём же Вы хотели поговорить? — Кирилл спросил, когда от дома их отделяло шагов пятнадцать или двадцать.

— Кирилл Владимирович, Вы очень уверенно говорили с Его Императорским Величеством, — Воейков замялся, однако не опустил глаз при взгляде Романова-Сизова. — Да, мне выдалась возможность услышать Ваш разговор с самодержцем. Так вот, Вы очень уверенно говорили с Его Императорским Величеством. У Вас есть какие-либо доказательства того, что в столице затевается революция?

— Более чем, более чем, — Кирилл сделал многозначительную паузу. — Не только доказательства, но и полнейшая уверенность, что не далее как в конце месяца разразится настоящая буря в Петрограде. Я совершенно не сомневаюсь, что она, если ничего не предпринять, сметёт сегодняшний режим. И нас вместе с ним. Всех нас. Вы понимаете? Но Николай

не захотел меня слушать. Теперь мне придётся самому предпринять всё возможное, чтобы хоть как-то спасти то, что ещё возможно.

Воцарилось молчание. Был слышен только шум всё усиливающегося ветра, да гудки поезда, отправляющегося с далёкой станции.

— Прошу прощения, но мне здесь больше нечего делать. Моё почтение, — Кирилл склонил голову. — Постарайтесь донести до императора, что если он ничего не предпримет, то мы все погибли.

— Я постараюсь, — Воейков кивнул и развернулся, направившись обратно к губернаторскому дому.

Кирилл услышал сквозь порывы ветра, как флигель-адъютант довольно точно выразил в нескольких непечатных словах всё, что думает о нынешних временах. Сизов-Романов не мог с ним не согласиться. В горле разлилась такая горечь, что хотелось промыть его. Даже не водкой, а чистым спиртом. Забыться в пьяном угаре. Но нельзя было этого, нельзя! Нужно было идти вперёд, с высоко поднятой головой, к победе! Но как идти, если чувствуешь, что руки и мысли вязнут в грязи фатализма, бессилия раскрыть императору глаза на то, что творится в стране. Он же даже не захотел выслушать Кирилла до конца! Что ж, придётся идти, стараясь не поднять руки и не проговорить: "Судьба. Я сдаюсь. Ты победила".

Несколько весьма крепких слов всё-таки слетели с губ Сизова-Романова. Водитель авто, услышав их, с удивлённым лицом воззрился на Великого князя, но ничего не сказал. Наверное, догадался, что за разговор держал Кирилл с императором.

— Поехали, только помедленней, к вокзалу. Мне больше нечего делать в этом городе.

— Хорошо, Ваше сиятельство, — водитель почёл за благо обратиться как можно формальнее к своему пассажиру. Вдруг ему что взбредёт в голову в таком состоянии?

Кирилл жутко хмурился. Его брови были сведены к переносице, взгляд упёрся в одну точку. В груди было неприятное ощущение покалывания. Поминутно Великий князь испускал тяжкие вздохи, посильнее прижимался к сиденью автомобиля, и всё время молчал. Это был один из худших дней в его жизни. Больно, когда надежды, пусть и казавшиеся несбыточными, рушатся на твоих глазах. Так, наверное, чувствовал себя Деникин, уплывая из Крыма в эмиграцию. Или Каледин, приставляя пистолет к виску.

Вернувшись в Петроград, домой, Великий князь всё продолжал выглядеть чернее грозовой тучи в первый майский день. Даки постоянно спрашивала, что же произошло, однако Кирилл не хотел и не мог ответить. Во всяком случае, не в тот день. Как сказать любимой жене: "Дорогая, император, уповая на волю Господа Бога, не решился остановить гибель страны?". К тому же так и подмывало добавить пару далеко не ласковых слов.

Но где-то к утру нового дня тучи начали расходиться: Кирилл снова взял себя в руки. И решил, что пора приступать к исполнению второго плана. Долгого, кровавого, но верного. Сперва — уже ставшее привычным письмо. На этот раз ему предстояло идти не так долго: в Балтийский флот, Алексею Михайловичу Щастному. В тот момент он был всего лишь командиром эскадренного миноносца "Пограничник", но в дальнейшем Шастному отводилась довольно-таки весомая роль. Скажем, именно он выведет в тысяча девятьсот восемнадцатом году Балтийский флот к Кронштадту, спасая от уничтожения или пленения. А потом корабли сдадут в утиль, а самого Щастного расстреляют. Конечно же, за измену Родине. Интересно только, в чём же была измена? В спасении достояния уже Советской республики? Или в том, что врагу не сдался? Или в том, что просто — офицер? Но это уже совсем другая история. К тому же у Кирилла было такое состояние, что лишнее воспоминание о подлостях, совершённых в истории, могло стать опасным. Вдруг бы и правда такими темпами потянуло к водке? Или к такому прохладному, спокойному "товарищу Маузеру?".

Нет, шальные мысли, прочь! Нельзя предаваться унынию, когда такое дело предстоит. У Сизова иногда опускались руки, когда цель,

до исполнения которой всего мгновенье назад было рукой подать, становилась недосягаемой. Особенно депрессии обострялись от чувства того, что приходится скрывать свои убеждения, везде и всюду.

Кирилл встряхнул головой, прогоняя совершенно лишние в такие моменты думы. Предстояло решить весьма важную проблему: как дать понять Львову и другим министрам ещё не существующего Временного правительства, что Великий князь полностью поддерживает их политику?

Только будущий министр-председатель мог помочь Сизову-Романову воплотить его планы в жизнь. Рискованно, конечно, было искать его помощи. Кирилл сомневался, что после Февральской революции даже самое страстное желание помочь "Прогрессивному блоку" и Временному комитету не позволит члену рухнувшего царского дома занять мало-мальски серьёзное положение в правительстве. Разве что придётся действовать подлостью и двуличием. Что ж, Сизов вполне на это готов…

Николай II самозабвенно играл в домино. Он не обращал внимания на окружающий мир. Разве только изредка поглядывал на вздыхающего, сидящего в кресле Воейкова.

— Ваше Императорское Величество, разрешите обратиться! — внезапно перешёл на воинское обращение флигель-адъютант.

Император очень удивился, перевёл взгляд на Воейкова, вздохнул и одобрительно кивнул. Похоже, вскоре самодержцу предстояло услышать что-то о политике. И скорее всего, в не самых красивых выражениях. Скорее, красноречивых.

— Я считаю, что Великий князь, говорил, пускай и не во всём, очень умные вещи…

— Не продолжай. Я знаю, что Кирилл был прав. Однако не могу я пойти сейчас на какие-либо страшные шаги. Французское правительство давно требует конституционных преобразований как плату за наши долги. Думцы говорят о правительстве доверия. Народ имеет некоторые проблемы с продовольствием. Я понимаю, что слишком опасно ничего не менять сейчас. Но война…Я не могу поступить, имея даже тень сомнения в полном спокойствии народа в ответ на мои действия. Армия поднимется, начнёт роптать. И это при угрозе ежедневного нападения врага. Бог даст, справимся, переживём зиму. А там уже и война закончится. Можно будет заняться внутренними врагами, как говорит Саша…

— Эх, Ваше Императорское Величество, — Воейков тяжело вздохнул, и уставился в пол. Щёки его покраснели, однако он не решился сказать те слова, что пришли ему на ум. Князь правильно сказал, что страна катится в пропасть.

Глава 4

В прихожей жалось несколько рабочих. Они неуверенно мяли в руках кепки. Отчего кепки? А вы пробовали купить тёплую шапку на меху, когда денег на и хлеб не всегда хватает? Когда ваши жёны доходят до такой крайности, как желание взять булочные? Когда дети жалобно просят: "Папка, а хлебушка сегодня не будет?".

Во многом из-за этого трое человек стояли в прихожей присяжного поверенного, депутата четвертой Государственной Думы, Александра Фёдоровича Керенского. Они надеялись испросить совета у этого заслужившего доверие работного люда человека, как жить дальше.

Жена хозяина встречала гостей, пока Александр Фёдорович одевался сообразно случаю. Керенский знал, что недавние мужики, крестьяне легче воспримут аккуратного барина, нежели интеллигента. А что составляет образ барина? Конечно же, лоск и аккуратность. Эти качества придавали хозяину квартиры извечный френч и короткая, бережно уложенная шевелюра.

— Товарищи. Проходите, что же Вы стоите как на приёме у городничего, — раздался голос Керенского, вышедшего в прихожую. Он мягко улыбался гостям, делая жесты руками, призывавшие рабочим пройти вглубь квартиры.

— Благодарствуем, — поклонился один из рабочих, постарше. Видимо, именно ему другие рабочие предоставили право говорить от своего лица.

Гости прошли в гостиную, сели за широкий круглый стол. Жена Керенского, недурная собой, удалилась на кухню, дать указания кухарке приготовить что-нибудь для гостей. Хозяйка дома разительно отличалась от Александра Фёдоровича: депутат-трудовик практически внешность имел заурядную, таких человек десять на дюжину. Может, именно из желания выделиться, кроме намерения изменить существующее положение дел, Керенский подался в политику?