Рыцари былого и грядущего. Том II

Катканов Сергей Юрьевич

Пацаны, все, как один — ребята очень смелые, явно были в шоке и не знали, что сказать. Наконец, один из них выдавил из себя:

— Ну ты… Шерхан.

Шурка молча глянул на товарища, на губах победителя играла недобрая волчья улыбка, словно в него вошла душа поверженного зверя. Всем было не по себе, но пацаны чувствовали, что молчать нельзя. Один из них брякнул:

— Щас шкуру снимем, классный у тебя будет трофей.

— Толян, а ты хотел бы, чтобы с тебя, с мёртвого, после разборки шкуру сняли?

Пацаны напряжённо

хихикнули.

— А чё делать будем, Шерхан?

— Похороним. Ройте яму. Сил моих нет смотреть на мёртвого волка.

Вот так Шурка и стал Шерханом.

* * *

Его отец погиб, когда ему было 6 лет. Отец был офицером, кажется, какого-то спецназа и погиб где-то в Африке. Шурка толком ничего про отца не знал и помнил его лишь по двум коротким отпускам между длительными командировками. Помнил, например, как они вместе ходили в зоопарк, и отец с детским восхищение смотрел на зверей, рассказывая сыну про характер каждого зверя.

— Папа, а мне их жалко. Мы их как будто в плен взяли, и они мучаются.

— Ты прав, сынок, — отец тяжело вздохнул. — Сильного и вольного зверя горько видеть в плену. Но они и в плену остаются собой. Мы многому можем у них научиться. Только надо уметь видеть.

Потом, уже взрослым, Шерхан любил бывать в зоопарке. Он учился у зверей, внимательно наблюдая на их поведением, и вспоминал отца.

Отец учил его: будь сильным, будь храбрым, будь справедливым, никогда не ври.

— Совсем-совсем никогда? А я сделаю что-нибудь неправильно, скажу тебе правду, и ты меня накажешь.

— Накажу, — вздохнув, согласился отец. — А ты боишься наказания? Запомни, сынок, врут только трусы.

— А быть справедливым — это как?

— Это когда всё по заслугам. За хороший поступок — награда, за плохой — наказание. Если кто-то страдает без вины — это несправедливо. Или, например, человек ничего хорошего не сделал, а ему — бочку варенья и корзину печенья. Тоже несправедливо.

Так мало было этих разговоров с отцом, а потому память о каждом из них стала драгоценной. Отец погиб, мать, страдавшая врождённой болезнью сердца, не выдержала горя и вскоре умерла. Шурка попал в детский дом.

Здесь всё было несправедливо. Старшие ребята били младших, издевались над ними, отбирали немногочисленные и убогие ценности. Воспитатели были равнодушны и грубы. Шурка покорялся до времени и тем, и другим, но твёрдо знал, что когда вырастет и накопит силу — всё будет по-другому. Он не обидит и не унизит никого из тех, кто слабее его, он будет их защищать, и воспитатели тоже узнают, что несправедливость по отношению к детям не останется безнаказанной.

Так и вышло. К 14-и годам он обладал среди воспитанников детского дома непререкаемым авторитетом. Для младших Шурка стал олицетворением высшей правды. Он не только никого из них не обижал, но и помогал разруливать конфликты, постоянно возникавшие в детской среде. Все знали, что

Шурка не только справедлив, но и жесток. К жестокости он привык, будучи неоднократно и бесчеловечно битым старшими ребятами, когда ещё был маленьким. Жестокость казалось ему нормой, он лишь полагал, что она должна быть справедливой. Однажды к нему притащили десятилетнего мальчонку, который что-то украл у своего товарища. Шурка помрачнел, как грозовая туча и начал медленно ронять увесистые слова:

— Что же ты, гнида, у своих крадёшь, товарищей обижаешь? Украл бы у Кабана — он всё равно не человек, у него можно. Но ты боишься Кабана, а друзей, значит, не боишься? Снимайте с него штаны.

Шурка достал из-под подушки солдатский ремень, намотал его на руку и начал охаживать наказуемого металлической бляхой по голой заднице. Бил в полную силу, долго, явно не получая от этого никакого удовольствия, но что поделаешь — работа есть работа. На дикие вопли не обращал внимания. Наказанный пацанёнок потом очень долго не только сидеть не мог, но даже ходил с трудом. После нескольких подобных экзекуций мелкие кражи в детском доме полностью прекратились.

Кабан, про которого вспомнил Шурка, был воспитателем — самым грубым и бессердечным из всех. Однажды при Шурке он отвесил затрещину мальчонке только за то, что тот не успел вовремя уйти с его дороги. Сбитый с ног мальчонка при падении сильно ударился головой о железную кровать.

— Что же ты, Кабан, малышей обижаешь? — сквозь зубы процедил Шурка.

— Кто тут Кабан?!

— Это ты. Жирная дикая свинья.

— Я доберусь до тебя, щенок!

— Добиралка у тебя слабовата. Ты за всё заплатишь.

Дождавшись ночной смены Кабана, ему устроили тёмную. Навалились гурьбой, связали полотенцами, одно полотенце затолкали в рот.

— Слушай меня внимательно, мразь, — холодно и спокойно начал Шурка. — Малышей ты больше обижать не будешь, — он достал заточку и медленно начал протыкать ею скрещенные ладони связанных рук. Кабан сильно трепыхался, но на нём сидели двое, а кляп во рту позволял только мычать. — Для начала с тебя хватит, — сказал Шурка, спокойно вытирая заточку о штаны Кабана. — В следующий раз, если ты ничего не понял, проткну что-нибудь посущественнее. А если попытаешься на нас стукнуть — тебе не жить. Лучше бы тебе уволиться, а то противно на твою рожу смотреть.

На следующий день Кабан уволился, никому ни о чём не рассказав. Другие воспитатели догадывались о том, что произошло, но доказать ничего не могли. И теперь уже все, включая взрослых, смотрели на юного волчонка с уважением и страхом.

* * *

— А я знаю, что сегодня на обед будет, — мечтательно протянул один детдомовец, но, не сумев заинтриговать этим заявлением своих друзей, выдал щемящую тайну, — что-нибудь такое с тушёнкой.

— Ты думаешь, твои сны всегда сбываются? — иронично бросил Шурка.