Рыцари былого и грядущего. Том II

Катканов Сергей Юрьевич

Когда-то, ещё ребёнком, Серёга пришёл в храм, надеясь почувствовать там дыхание русской истории. И ничего не почувствовал. И сам он, конечно, был к этому ещё не готов, и простенький приходской храм мало к этому располагал. Дыхание древности он ощутил здесь, в киевских пещерах. Как заворожённый, бродил он по узким белёным проходам со сводчатыми потолками, даже и не пытаясь ориентироваться в этих катакомбах, просто бродил и всё. Заглядывал в ниши, где стояли гробы с мощами угодников, прочитывал таблички с их именами. Он чувствовал, что находится посреди Святой Руси, в самом что ни на есть Киеве XII века. Серёга очень глубоко пережил встречи со «старыми знакомыми». Вот он лежит — Нестор Летописец. А вот — Илья Муромец. Разве это не чудо, и разве нужны какие-то еще чудеса? Самым потрясающим было то, что Серёга всем своим сердцем ощутил — и Нестор Летописец, и Илья

Муромец, и все другие киевские угодники — живые. Впервые в своей жизни он попал в царство настоящей, реальной жизни, куда более реальной, чем та, которая бушует на поверхности. Там — царство химер, миражей, имитаций. Здесь — жизнь, здесь подлинные ценности, здесь — смысл, здесь — всё.

Потом уже, пытаясь осмыслить свои ощущения, он понял, что попал тогда вовсе не в древний Киев. У Бога нет ничего древнего. Это был вечный Киев. Это была вечно молодая Святая Русь, принадлежащая современности ничуть не в меньшей степени, чем истории. Но это он понял потом, а тогда погружение в Киевскую древность странным образом сообщило ему ощущение того, что Бог — реален и очень близок. Он почувствовал в душе удивительную тишину и спокойствие. Медленно, словно в невесомости, он ходил от мощей к мощам и к каждым прикладывался, произнося имя святого. Тогда он осознал смысл жизни, который столь долго и тщетно искал в теории. Он приблизился душой к святым угодникам, а угодники приблизили его к Богу. В этом бесконечном приближении и был смысл жизни. Он уже чувствовал, что приближение к Богу бесконечно, как бесконечно Божие совершенство, его никогда не постичь и уж тем более не вместить человеку, но как радостно идти по этому пути! Смысл как раз и был в достижении радости, и становилось понятно, в чём она, эта радость, и как её достичь. Он почувствовал, чем радость реальная отличается от земных заменителей радости. Навсегда сохранить в душе то умиротворённое состояние, которое он испытывал сейчас — вот и весь смысл, а никакого другого не надо. Пока, конечно, ещё не понятно, как этого добиться, и по-прежнему нет ответов на большинство вопросов, но он уже знает, о чём спрашивать и уж, конечно, найдёт у кого спросить.

Когда Серёга решил покинуть пещеры, выяснилось, что он совершенно потерял ориентацию в пространстве. Он ходил по кругу и всё никак не мог найти выход, нисколько по этому поводу не досадуя и улыбаясь сам себе — век бы ходил по такому кругу.

Выбравшись на воздух, присел на скамейку. Долго сидел без движения, словно боясь расплескать то благодатное состояние, которое наполнило душу. Потом увидел невдалеке колодец и решил освежиться. Энергично выкрутил оцинкованное ведро, напился из ладоней, потом умылся. И тут в нём проснулась удивительная радостная энергия. Захотелось куда-то быстро идти, что-то для кого-то сделать, всех обнять и всем рассказать, что жизнь прекрасна. Сумрак пещер стал для него словно бы мёртвой водой, уничтожившей в нём прежнего человека, а вода из монастырского колодца — живой водой, возродившей его для новой жизни. Жизни радостной, деятельной, осмысленной.

Покидая Лавру, он остановил взгляд на стареньком монахе, который шёл ему навстречу. Высокий, худощавый, в выцветшем чёрном подряснике, с совершенно белой длинной бородой, которая развевалась по ветру, монах напоминал древнего старца. Лицо его было очень суровым и немного скорбным, как бывает у людей, прошедших через тяжелейшие житейские испытания. Серёга почувствовал в этом лице такую глубину, какой ещё никогда не встречал ни в одном человеке. Монах вызвал у него восхищение. А ведь это всего лишь один монах из многочисленных насельников Лавры. Жить рядом с такими людьми, это, наверное, большое счастье, не говоря уже о том, чтобы быть одним из них. Серёга нескромно в упор смотрел на монаха, тот тоже бегло глянул на молодого солдата и едва заметно улыбнулся. Серёге показалось, что в этой улыбке он прочитал одобрение.

* * *

С трудом дождавшись следующей увольнительной, Серёга опять устремился в Лавру. Хотел поговорить с кем-нибудь из монахов. У него не было никаких конкретных вопросов, он просто хотел прикоснуться к монашескому миру и побольше о нём узнать. Прогуливаясь по Лавре, он надеялся кого-нибудь встретить, и тут произошло маленькое чудо — навстречу ему опять шёл тот самый древний старец.

— Благословите, батюшка, — Серёга с нарочитой твёрдостью проговорил заранее заготовленную фразу.

— Я не батюшка, а простой монах и благословить никого не могу, — старец посмотрел на юношу с некоторым удивлением.

— А вы не найдёте для

меня немного времени? Хотел бы поговорить.

Монах молчал, казалось о чём-то напряжённо размышляя, и вдруг очень непринуждённо и дружелюбно сказал:

— У меня есть минут 10. Давайте присядем, — он указал на скамейку. — Я слушаю вас, молодой человек, — выговор монаха был очень чистый и правильный, словно у дореволюционного профессора, что приятно поразило выпускника МГУ, но вместе с тем в нём чувствовалась такая суровость, какая может быть присуща разве что боевому офицеру. Серёга был совершенно не готов к разговору, а потому неожиданно для себя спросил:

— Вы воевали?

— Нет. Даже в армии не служил. Врождённый порок сердца.

— Вы похожи на профессионального военного.

— Это, пожалуй, не удивительно. Монах ведёт непрерывную невидимую брань, наша жизнь — настоящая война.

— С кем же сражается монах?

— С самим собой, точнее — со своими греховными страстями. С демонами, которые стараются разжечь в человеке страсти.

— Монахи умерщвляют плоть?

— Умерщвление плоти — одна из духовных практик. Об этом пришлось бы говорить много и отдельно. А если коротко — монах занимается духовным самосовершенствованием, стараясь подражать Христу.

— Мне казалось, что подражать надо святым, а самому Христу — это как-то нескромно.

— Святые тоже подражали Христу. Все мы имеем одного Учителя. — и те, чьи мощи покоятся в наших пещерах, и те грешные иноки, которые сейчас населяют Лавру.

— Не думал, что монахи — грешные.

— Без греха один Бог, молодой человек. Впрочем, все грешат, но не все каются.

Они говорили, наверное, полчаса. Позднее, вспоминая этот разговор, Серёга испытывал неловкость от мысли о том, насколько глупые и наивные, а пророю и бессмысленные вопросы он задавал. Монах на всё отвечал дружелюбно, точно, с удивительной интеллектуальной элегантностью. Серёга, слушавший не столь давно блестящих московских профессоров, чувствовал, что сравнение с этим простым монахам будет не в их пользу. Монах имел ответы на самые главные вопросы жизни, при этом он совершенно не мудрил, не пытался блистать эрудицией, отвечал очень просто и коротко, порою, даже афористично и, чаще всего, исчерпывающе. Мудрецы века сего очень много знают, но редко что-либо понимают. Они способны говорить часами, вываливая горы сведений, но так ничего и не сказав по существу, а потом ещё и бравируя своим незнанием: «Истина недостижима». Эта интеллигентская аксиома всегда раздражала Сергея. «Зачем вы все нужны, если истина для вас недостижима? Какой тогда смысл в вашем словоблудии?» — не раз думал он. А этот монах говорил об окончательных ответах на последние вопросы бытия, как о прописных и очевидных истинах, которые не известны разве что его собеседнику. Монах — знал. За какие-то полчаса он открыл перед Серёгой огромный мир совершенно новых понятий и представлений. Монах говорил столь концентрированно, что их короткую беседу, если бы детализировать каждый тезис, можно было без труда развернуть в монографию. Наконец монах закончил:

— Я не должен был говорить с вами. Мне не по чину, к тому же — без благословения. Но я почувствовал, что сегодня Бог благословил нашу встречу и беседу. А в дальнейшем вам, конечно, надо говорить с просвещенными иноками, а не со мной, скудоумным. На уровне азбуки и я могу что-то объяснить, а наставить на путь веры — это уж увольте моё недостоинство. Есть у нас один чудный старец, иеромонах. Я вас познакомлю.

* * *

«Чудный старец», отец Иоиль, не пожалел для Серёги времени. Его первый знакомец — монах Ириней так же никогда не отказывал ему в общении — в истинах веры вроде бы и не наставлял, но рассказывал немало весьма полезного из книг, а читал он их очень много. Все увольнительные Серёга теперь проводил в Лавре и думал только о вере. Служба шла по накатанному, он сам уже стал дедушкой, армейские дела больше не отнимали у него душевных сил, которые он все без остатка отдал вопросам духовным. Сияющий мир православия, мир высшего смысла, стал теперь его миром.

Он быстро понял, что постижение православия невозможно через усвоение абстрактных истин. Тут всё передаётся только через постижение личности. Он очень полюбил монахов, всеми силами стараясь постичь глубины их духовного опыта, хотя ни разу не спросил об их жизни до монастыря — это не имело значения. Теперь он видел в монахах настоящих мужчин, суровых и добрых воинов. Монашеский мир — мир мужества, и православие — мужская вера, она требует мужества даже от женщин, а иначе — никак.

* * *