Рыцари Дикого поля
Шрифт:
— Просто мне уже надоела эта бесконечная война [2] , — сдержанно рассмеялся Гяур. — Хочется как можно скорее завершить ее.
— Как и каждому уважающему себя французу.
— К тому же испанцы основательно разозлили меня. А когда я впадаю в ярость, врагам лучше держаться от меня и моих воинов подальше.
— В этом я ни минуты не сомневался, князь, ибо та ярость, с которой вы обрушились вчера на зарвавшихся идальго…
Они сидели в большой пурпурной палатке генерала, установленной на возвышенности, в полумиле [3]
2
Так называли Тридцатилетнюю войну сами ее участники.
3
Французская миля равна 4452 метрам.
— Вы — талантливый полководец, — с грустью констатировал де Мовель. Лицо еще относительно молодого генерала было изъедено ранними морщинами и небольшими шрамами. В то же время седоватые волосы поредели настолько, что остатки их казались совершенно неуместными.
— Обычно генералы очень ревниво относятся к появлению людей, которых они считают талантливыми полководцами. А потому подобные признания звучат крайне редко, дьявол меня рассмеши, как любил говаривать один мой знакомый, испанский лейтенант.
— Крайне редко, вы правы.
Вино, которым угощал его генерал де Мовель, было сладким и тягучим, словно медовая настойка. И неожиданно хмельным. Опустошив третий бокал, полковник с тоской вспомнил недавнюю вылазку, выстрел, которым испанский полковник прожег его мундир (пуля прошла под мышкой), и с тоской подумал, что, если бы рука кабальеро не дрогнула, испить этот божественный напиток уже не пришлось бы. Нет, он вовсе не считал себя храбрецом. Другое дело, что время от времени его вдруг захлестывала волна воинского безумия — что верно, то верно. Причем впадал Гяур в подобное безумие с каким-то особым азартом.
— Это последняя моя война, полковник, — белесые с красными прожилками глаза генерала тоже наполнились грустью. — И, возможно, последняя крупная военная прогулка. Через месяц я ухожу в отставку. Раны, болезни…
— В отставку?! Вы?! Вот в это действительно трудно поверить, господин генерал.
— Тем не менее, о намерениях моих принц де Конде и кардинал Мазарини уже уведомлены. Правда, реакция их была точно такой же, только более бурной.
— Их можно понять.
— Вы тут вспомнили о полководческой зависти. Так вот, зависть эта у меня, конечно, есть, и порой даже проявляется. Однако не настолько велика, чтобы затмить воспоминания о моей собственной молодости, когда я подавал такие надежды, при которых легко возомнить себя приблизительно тем же, кем возомнил себя наш всеобщий любимец принц де Конде. — На лице его вырисовалась даже не ироничная, а скорее снисходительная улыбка. — И будь я в молодости не жалким обедневшим шевалье, а принцем крови…
— Не нужно об этом, генерал, — вежливо остановил его Гяур.
— Почему же, князь, об этом тоже порой стоит вспоминать. Хотя бы в целях душевной закалки и самоочищения.
— Для всякого, кто способен уйти в отставку в блеске ваших
Де Мовель вежливо промолчал. Однако взгляд его потеплел. Он не ожидал, что молодой князь способен высказать о нем именно такое мнение. И не усомнился, что говорит это Гяур совершенно искренне. В его представлении полковник был человеком слишком прямым и гордым, чтобы снисходить до лести. Пусть даже в ответ на явную лесть.
— Одно могу сказать со всей возможной искренностью, князь, как на исповеди: при любых чинах и похвалах я всегда старался оставаться настоящим солдатом.
— Именно поэтому следующие бокалы мы опустошим за всех тех, кого с полным правом можно считать настоящими солдатами.
4
Еще раз отдав дань вину, они вышли из палатки и остановились на небольшом выступе, как бы уводящем холм в сторону реки; серо-голубой пунктир плеса которой указывал путь к заливу. А поскольку самого залива видеть они не могли, то вершины мачт, увенчанные реями, казались огромными, врытыми в землю крестами корабельного кладбища.
— Что вы намерены делать дальше, полковник?
— Служить Его Величеству, выполняя при этом приказы главнокомандующего, полковника Сирко и ваши, господин генерал. Я правильно ответил?
— Как новобранец, стоя в казарме перед сержантом. После завершения срока контракта вы намерены вернуться в Польшу?
— В Украину.
— Я постоянно забываю, что вы не из собственно Польши, — поморщился генерал. — Надеюсь, вы не ощущаете себя оскорбленным в своих национальных чувствах?
— Во всяком случае, никогда не позволю себе называть французский порт Кале английским.
Генерал воспринял его сравнение как шутку и рассмеялся.
— Я вот почему спрашиваю вас об этом. Насколько мне известно, в Польше против вас затевается интрига, связанная с гонениями на полковника Хмельницкого, если только я правильно произношу его фамилию?
— Почти без акцента. Но что у поляков имеется против генерального писаря реестровых казаков, то есть против начальника штаба казаков, пребывающих на службе у польского короля? — разъяснил он французскому генералу суть чина полковника.
— И против вас — тоже.
— Это уже понятно.
— Вы приезжали вместе с Хмельницким в Париж и вели некие секретные переговоры, вначале с кардиналом Мазарини, а затем и с принцем де Конде.
— И в этом ваши сведения, господин генерал, тоже абсолютно верны. Разве что стоит уточнить, что никакой особой секретности в этих переговорах не проявлялось, особенно по отношению к польской короне.
— Так вот, полковник Хмельницкий обвинен в предательстве интересов Польши, измене польскому трону, и вообще, объявлен государственным преступником. Если я правильно понял, теперь он спасается в тех диких степях, где обычно собираются ваши казаки, которыми вам, князю, по воле судьбы тоже приходится командовать.
— Странно. Этого я не знал. Позвольте, откуда у вас такие сведения о Хмельницком?
— Разве это имеет какое-то значение? — загадочно ухмыльнулся генерал де Мовель. — Важно, что мне сие известно. Поэтому впредь можем говорить без обиняков.