Рыцари морских глубин
Шрифт:
Фриц выпустил колечко дыма, гордый за свою изобретательную находчивость, спросил:
— Нравится? Я придумал. Офицерские жёны в душ просятся. Пускаю. Старухам отказываю. Противно на них смотреть. Душ, видал, как отражается на железе? Зеркала не надо! Класс телевизор! Только годкам разрешаю смотреть. Молодым сюда хода нет.
— Телевизор и в самом деле у вас классный, — поддакнул я Фрицу, глубоко разочарованный отсутствием настоящего, в существование которого поначалу поверил. Затёртый до глянца дерматиновый диван в углу котельной мне больше приглянулся.
— Ложись, журналы почитай, газеты… Книги у нас есть, учебники. Я на подготовительные курсы
С лёгкой подачи добродушного немецкого паренька Фрица Крейдера и с разрешения командира корабля Каутского я стал слушателем вечерних подготовительных курсов для подготовки на гуманитарный факультет.
По приказу старпома Куренкова заделался почтальоном — должность весьма уважаемая и почётная в экипаже. Будучи выведенным за штат, в море не ходил, всецело предоставленный сам себе. С наступлением зимы каждый день бегал на лыжах, занимался самообразованием, усиленно зубрил английский. Спал сколько хотел в кубрике плавбазы, и когда старпом Куренков, будучи дежурным по дивизии, сердито спрашивал во время утреннего подъёма:
— А кто это всё ещё спит?
Дежурный по команде мой друг старшина первой статьи Миша Горбунов торопливо отвечал:
— Кочегар Гусаченко, тащ капитан третьего ранга… С ночной пришёл, умаялся. Покидай–ка уголёк всю ночь…
— А он что хотел? Чтоб ему за его проступок служба мёдом казалась? Вот пусть помантулит в кочегарке!
И я «мантулил», протирая бока на койке в кубрике «Невы» в частое отсутствие лодки, находящейся в море. По договорённости с Фрицем, с которым я всю зиму сидел на подготовительных курсах за одним столом, в кочегарку я давно забыл дорогу.
Славный парень! Встреча с ним круто изменила мою судьбу.
Благодарю Ангела–хранителя, не позволившего мне поехать в Ташкент. Всё бы по–другому пошло. Хуже ли, лучше ли — не знаю. Но по–другому не хочу.
Последний, четвёртый и самый трудный год моей службы на Тихоокеанском флоте подходил к концу. «ДМБ неизбежно!» — утверждал неунывающий оптимист, нацарапавший надпись на переборке в гальюне плавбазы и пожелавший остаться неизвестным.
Камчатская весна светила в иллюминаторы «Невы» майским солнцем, озаряя лучом надежды намеченную цель — Дальневосточный государственный университет, отделение японского языка, куда я отправил все необходимые для поступления документы и с нетерпением ждал вызова из приёмной комиссии.
Как кругла земля и как тесен на ней мир!
Как в унисон бьются сердца людей и сплетаются их судьбы!
Как совпадают мысли и чаяния всех в надежде на удачу и успех в осуществлении мечты, на любовь и счастье!
Из корабельного динамика «Невы» гремел голос Эдуарда Хиля, и гимном звучала песня Роберта Рождественского:
Как в поле роса, как в небе звезда, Как в море бескрайнем весёлый прибой, Пусть будут с тобой, с тобой навсегда Большая мечта и большая любовь! Не надо печалиться, Вся жизнь впереди, Вся жизнь впереди — Надейся и жди!Надейся и жди!
27 июня. Среда.
10.00. 1725-й километр Оби.
На реке волны. Ветрено, но тепло и солнечно. Небо в слоистых облаках. Готовлюсь покинуть Киевскую пристань, вернее, то, что от неё осталось —
В 11.00 отчаливаю, в раздумье поглядывая на небо, на неспокойную речную поверхность: что сегодня ожидать от погоды?
Пока плавание идёт нормально, если не считать болей в руках и ногах от чрезмерной весельной нагрузки. И хотя всю ночь спал глубоким и продолжительным сном, вчерашняя усталость даёт знать ноющей спиной и распухшими ладонями.
Однообразие тальниковых зарослей, залитых половодьем березников и осинников, камышовых болот. Очень жарко. Спасаюсь от обжигающих лучей под белой рубашкой и широкополой шляпой–афганкой. Клонит в сон, но дремать некогда: то и дело встречаются топляки и торчащие из воды сучья упавших деревьев, приходится налегать на вёсла и обходить опасные участки. Не доставало ещё пропороть бока лодок! И что тогда делать? На глубине, посреди бескрайней воды? От такой мысли мураши бегут по телу, и руки начинают быстрее сновать взад–вперёд, отгоняя плот подальше от возможных подводных препятствий, предательски таящих смертельную опасность.
21.00. Прошёл 1745-й километр. У тонкой берёзы остановился, хотя течение долго крутило вокруг неё, не давая подвязаться. Без надобности мне здесь остановка, лишний риск проткнуть борт. Но увидел прибитую гвоздями к стволу деревца железную вывеску: «Частное владение бассейном ЧП Алиева». Рядом три свеже срубленных пня торчат из воды. Местные рыбаки борются с хапугой–предпринимателем как могут. Срубают вывеску, а он снова вешает: «Моё, я захапал эту часть реки!». Вот, гад! Уже какой–то «алиев» добрался сюда, свои права выставляет на владения издавна живущих здесь сибиряков, свои порядки наводит. И я из чувства солидарности с земляками с остервенением рубил неповинную берёзку. Плот крутился, уходил из–под ног и стоило трудов одолеть её. Но вот, наконец, ненавистная вывеска рухнула в воду. Я спрятал топорик в чехол и с чувством исполненного долга продолжил плавание. Понимаю, что таким протестом не избавиться от ненавистных «алиевых» и подобных им волкам, но пусть знает, что не хотят люди отдавать ему в собственность принадлежащую всем часть реки.
В 22 часа заплыл на заброшенный, растасканный по бревну, по доске полевой стан бывшей животноводческой фермы. Именно заплыл, потому что вода доходила до колен, когда я подтаскивал плот к будке с уцелевшими дощатыми нарами. На них я и скоротал ночь, довольствуясь скромным ужином из нескольких сухих бубликов, запитых вчерашним холодным чаем. Вода шумела, пробиваясь сквозь кусты и кочкарник. Скоро она сойдёт совсем, освободит просторный луг, но не будут лежать на нём коровы, ожидая, когда приедут к ним доярки–песенницы с блестящими подойниками, и пастух–деревенский ковбой, отпустив пастись осёдланного коня, не устроится в тени раскидистого вяза с плетением кисточек из тонких полосок кожи, украшая ими новую сбрую.
Долго, очень долго, а может, и никогда, не огласится эта обширная поляна звонкими, весёлыми голосами деревенских баб, мычаньемь налжаю плавание. Пока всё нормально, если не считать болей в 000000000000000000000000000000000000000 дойного стада, хлопаньем пастушечьего кнута, тарахтеньем трактора, увозящего в тележке–прицепе бидоны с парным молоком. И ещё долго гуляка–ветер будет завывать в пустых каркасах ободранных вагончиков, навевая тоску и грусть на случайно забредших сюда по зиме охотников.