Рыцари моря
Шрифт:
Клюге повернулся к своим собеседникам.
– Это нищие, – сказал он. – Старика зовут Штрекенбах Иоахим, а карлика – просто Йоли, или по прозвищу – Запечный Таракан. Они у меня частые гости. И хотя ремесло у них не из уважаемых, это не мешает им иметь при себе большие деньги. Я видел однажды у старика кошелек – тех денег, что там были, с лихвой хватило бы на то, чтоб купить весь мой трактир вместе со мной, кнехтом, прислугой и припасами… Этот Штрекенбах, поговаривают, над всеми нищими король, и пользуется властью не меньшей, чем бургомистр. А может, – все слухи!… По крайности, я не видел его сидящим где-либо с протянутой рукой. Как бы то ни было, мне не важно, нищий он или король; важно, что с кошельком своим он гостит у меня. А Йоли – просто шут. Он и не думал подслушивать, он лишь искал себе зрителей…
Здесь Клюге был вынужден оставить ненадолго Месяца и Морталиса, так как у кнехта его, большого и сильного, но нерасторопного, вышла запарка.
Карлик, положив себе на колени мертвую обезьянку, гладил ей белое брюшко и говорил:
– Я – великий король! И у меня был маленький шут Йоли. Я ел сыр, и шут ел сыр; я ел хлеб, и шут ел хлеб. Так мы все делили при жизни. Но вот мой маленький Йоли умер. Он не поделился со мной смертью. Жадный. Всю забрал себе. О, Йоли!… Как мне быть без тебя? Так скучно править скучными людьми! Так весело бывало, когда за
Карлик Йоли разжал обезьянке зубы, вставил ей в пасть кожаную воронку и принялся заливать через нее вино. Но все вино выливалось наружу тут же из пасти – двумя красными струйками на белую шкуру обезьянки и на колени шута.
Оставив эту затею, карлик сказал:
– Только самый мертвый из мертвых откажется от такого вкусного вина. Неужели это ты, мой Йоли! Так холодно твое тело, и так безжизненны твои глаза. Неужели это ты потешал целые толпы людей: кривлялся и дразнился, и показывал зубы, и поднимал хвост, и повсюду был первым – и среди дураков, и среди умников. Неужели это ты был гордостью бесправного нищего народца!… О, Йоли! Как печален этот мир, когда шут в нем – гордость, разумник же носит маску глупости! когда сытое брюхо с успехом подменяет наполненную голову! когда лживое слово, повелительный глагол в устах пройдохи понукает словесами истины! а поднятый хвост значит больше, нежели умные глаза! Вся жизнь твоя была гримасой и острым словцом, Йоли, а смерть уравняла даже с теми, кто отродясь не гримасничал – у кого лицо, как подошва, и язык с костями…
– Не печалься, малыш, – усмехнулся старик Штрекенбах. – Я куплю тебе другую обезьянку. Обучишь и ее шутовству.
Но карлик ответил:
– Оплакивая шута, я скорблю о себе, о тебе. И о других…
– Это слишком умно для твоей слабой головы, дурень, – сказал уже строже старик. – Не ползай там, где ходят короли, не то закончатся твои гримасничания, и придется старому Штрекенбаху гладить твое остывшее брюшко…
Карлик не замедлил ответить. Их беззлобная перепалка продолжалась. Но Месяц уже не вникал в ее суть. К столу вернулся Клюге, и здесь Месяцу явилась мысль порасспросить трактирщика о фрахте, и он без обиняков завел нужный разговор. Манфред Клюге оказался ценнейшим кладезем знаний. Он тут же припомнил одного человека, который всегда имел товары на провоз и был бы не прочь воспользоваться чьим-то трюмом, – человека с хорошей репутацией, из старинной любекской семьи, благородного занятия, сумевшего в такое переменчивое трудное время сохранить и честь, и дело, и богатство. Для большей убедительности Клюге сказал, что если молодым господам не подойдет этот человек, то им не подойдет никто, ибо тот, за чье благополучие Клюге радеет, – добрейший и разумнейший в своем кругу. Имя его Бернхард Бюргер, а круг, только что упомянутый, это круговая порука нескольких купцов, вложивших свои средства в общее дело; союз их называется – Fahrerkompanie. Это богатый союз, в котором Бернхард Бюргер едва ли не главенствует. Далее трактирщик перечислил и другие любекские торговые объединения, а именно: Свободную компанию (Vrye selschup), Полную компанию (Vulle selschop), компанию торговцев из Циркельгезельшафт, название которой – Kaufleutecompania. Однако первые два объединения мелких и средних купцов, не имеющих достаточного капитала для того, чтобы торговать по одиночке, – эти купцы объединились, чтобы выжить, и с ними молодые господа вряд ли захотят иметь дело; третье названное объединение – это замкнутое объединение патрициев, и они наверняка не пустят в свой круг, в Кауфлейтекомпанию, молодых людей состороны – без родственных связей, без землевладения, без гарантий и поруки. Так что, заключил хозяин трактира, наивернейшим шагом с их стороны было бы предложить свои услуги Фареркомпании почтенных непатрицианских купцов. Конечно, в огромном Любеке в такие беспокойные зыбкие времена, когда каждодневно что-либо изменяется и грядут все новые перемены, торговые союзы могут образовываться на глазах, а старые компании распадаться, и может статься, что скромный Клюге, проводя все время у пивной бочки, уже чего-нибудь не знает, или, не купец, он что-нибудь напутал, – однако, видит Бог, говорит он от чистого сердца и доброй души, основываясь на собственных представлениях об окружающих его вещах. И если молодые господа не приемлют его советов и сами наладят себе фрахт, то Манфред Клюге не только не обидится, а еще и поучится на их опыте, поскольку считает не зазорным поучиться и у молодых…
Но Месяц и Морталис и не думали сомневаться в правдивости его слов.
Месяц сказал:
– Бюргер – так Бюргер! Лишь бы не идти до Нарвы пустыми.
Тогда трактирщик подозвал к себе человека из прислуги и, объяснив ему, где искать Бюргерхауз, послал к купцу с известным предложением.
Чтобы скрасить ожидание вестей, Проспер Морталис произнес речь:
– Наш любезный хозяин, говоря о том, что не грех поучиться и у молодых, сказал прекрасные слова. И любые слова, сказанные в пользу учения, я сочту прекрасными! Постигая основы многих наук, заглядывая в их глубины, я получал чистое знание и не предполагал даже, где найду и найду ли ему применение. Хотя после я понял, что ни одно из знаний не может быть лишним.
Мир непостоянен: бросит и вправо и влево, и возвысит и унизит, и приласкает и ударит – то ты лекарь, то больной, то моряк, то пахарь, то богач, то нищий, то пастырь человеческий, то пастырь ослиный. Всякое знание пригодится, пока пройдешь свой путь из земли в землю. И еще покажется малым, что имеешь, – сколько идешь, столько и будешь обретать… Меня учили до тех пор, пока моя мозговая субстанция не осветилась прозрением. А едва только увидели, что я прозрел, – сразу сняли с меня пелена и выпустили из колыбели знаний. Не напрасно я дергал ножками – я побежал быстрехонько. Я всегда был жаден до знаний, как младенец до молока. И не стыдился этой жадности, как не стыдится своей жадности младенец, хватая материнскую грудь. Когда плод налился и готов сорваться с ветки, лучше снять его, чтобы он не разбил себе бока. И меня сняли, так как я наполнился. Что же за прозрение обрел я? А вот оно: добрые люди зажгли у меня в голове светильник, и я увидел, как темен мир, и как мало над ним таких же светильников, и как слаб еще их свет; я увидел, что подо мной бездна людей, которые так же темны, как и их мир, и так же суетны, как он, и вся жизнь их – полное страданий копошение во мраке. Видя все это, я почувствовал стыд и ощутил вину – во мне так мало света, а я должен осветить их!… Вот, мои господа, то главное, что вложили в меня наставники, – стремление! Я должен! Мать кормилица вскормила меня млеком истины и дала на дорогу хлеб вины. Я отламываю
Манфред Клюге слушал Морталиса с упоением. Речелюбивая душа трактирщика обратилась в губку, которая впитывала каждое прозвучавшее слово. Лицо Клюге как будто просветлело – это разумом он вознесся до заоблачных высот, до великого светильника, лучи которого уничтожают всю плесень и иссушают грязь, и изгоняют болезни и тьму, и дарят жизнью даже камень, самый мертвый из камней. Он был мечтатель, трактирщик Клюге. Он это прятал, но Морталис своей велеречивостью высветил его. Клюге признался, что давно не испытывал в своей душе такой гармонии, – он воспарил, он обратился в воздух, в эфир и ощутил легкость, какую ощущает, должно быть, только божество. Морталис, заскромничав, сказал, что это преувеличение. А трактирщик настаивал на своем, относя «счастливого смертного» к ряду искуснейших риторов и отменных философов, ибо из маленькой прицепки к случайным словам тот сумел вывести великолепную проповедь. Клюге сказал, что хотел бы слушать такие проповеди каждый божий день и желал бы сего юношу себе в пастыри. В довершение всего трактирщик обещал кормить его и его друга бесплатно всякий раз, когда они того захотят, поскольку отныне считал себя должником. Однако Морталис, растроганный похвалами, отказался и сказал, что ему, а тем более его другу, найдется чем заплатить за еду и питье, даже в таком хорошем трактире, как «Танцующий Дик». Клюге же напомнил датчанину его собственные слова о превратностях судьбы – повернется колесо, и сегодняшний богач наденет на плечо сумку нищего и, обойдя много стран и городов, голодный и усталый, остановится однажды у порога «Танцующего Дика». Не дай Бог, конечно!… На эти разумные слова Проспер Морталис только развел руками и заметил, что хозяин трактира не меньший ритор и философ, чем его ученый гость. И Клюге, и Морталис были люди вежливые, и они еще долго могли бы обмениваться любезностями, но явился посыльный из прислуги и сказал, что господин Бюргер принял его хорошо, выслушал со вниманием и, заинтересовавшись предложением, велел передать, что он человек не гордый, человек дела и придет для переговоров в трактир с минуты на минуту. И действительно, Бернхард Бюргер не заставил себя долго ждать.
Это был человек высокого роста, чуть полноватый, приятной наружности, со спокойным проницательным взглядом, более подходящим профессору теологии, нежели купцу, дело которого по большей части хлопотно, достаточно тревожно, чтобы отбить глубокий сон, и что ни день может преподнести нежелательные неожиданности. Одежды на нем были не ярких цветов, темные, дорогие: распашной камзол, короткий плащ, панталоны до колен, башмаки с тупыми носами, на голове – «французский» берет со страусовым пером. Бюргер носил усы и короткую бородку, в которых уже преобладала седина.
Сразу после слов приветствия купец заговорил о деле. Он быстро разобрался, с кем нужно вести переговоры, и спросил Месяца, чьи рекомендации он может предоставить и какие гарантии обещать. На это Месяц ответил, что гарантий он не может дать никаких, кроме собственного слова, а что касается рекомендаций, то он мог бы показать господину Бюргеру бумагу, написанную одним известным датским купцом по имени Якоб Хансен, с которым они подружились и для которого российский когг «Юстус» перевозил товары из Бергена в Копенгаген. Бернхард Бюргер сказал, что хорошо знает Хансена, имел с ним дела и неоднократно встречался с ним в Бергене и в водах Зунда. На его рекомендацию можно положиться, как на собственный опыт. Кроме того, Бюргер отметил располагающее название судна, – и хотя седовласому мужу не пристало доверяться названиям, но вкупе с отзывом известного датчанина и с честными глазами российского капитана оно кое-что значит, – трюмы «справедливого» не должны быть пустыми… Далее разговор зашел о все возрастающих опасностях плавания в Восточном море, о шведских и польских каперах, о войне России с Ливонией и Литвой, о неустойчивости завоеваний – будь то завоевания Московии, Швеции или Польши – и вытекающих отсюда сложностях торговли. Вчера Нарва была ливонской, сегодня это порт российский, а завтра, глядишь, уже будет шведский. Как тут торговать без риска! Чуть где-то всколыхнется людская ненависть, чуть запахнет войной – и торговля сразу идет на спад. Чуткий показатель. Так зачахли многие компании. Новгородфарер, например! Сколько пользы принесла она и ганзейцам, и россиянам!… Но, увы! Прошли те добрые времена, когда можно было положиться на одну только налаженность дела. Теперь приходится думать над каждым кораблем, над каждым человеком, стараться предвидеть такие выпады судьбы, какие и не снились нашим дедам и отцам. Иначе невозможно, иначе не проживешь. Время бежит все быстрее, время бесконечно преображает мир: там, где мой дел обходился мечом, отец мой принужден был брать головой, а мне, внуку и сыну, выпадают и меч, и голова. Жизнь усложняется.
Памятуя о войне и каперстве, Бюргер посоветовал во время плавания сменить российский флаг на флаг торгового города Любека и пристать к какому-нибудь каравану, следующему в восточном направлении. На это Месяц ответил, что его не очень беспокоят опасности, связанные с плаванием под российским зеленым флагом, ибо на борту «Юстуса» имеется четырнадцать пушек. Так же обстоят дела и с караваном: караван – хорошая приманка для капера. Одиночное же судно с опытным штурманом может иметь больше видов на успех. Бернхард Бюргер удовлетворенно кивнул – количество пушек как нельзя лучше убедило его. К тому же ему нравился капитан-россиянин, еще пребывающий в прекрасном возрасте, какой латиняне обозначали одним словом – adulescentia [22] , – в коем честь и жизнь часто значат одно и то же и в коем многоразличные хитрости и корысти и стремление к собственному благополучию всеми правдами и неправдами имеют под собой гораздо менее оснований, чем в возрасте более почтенном. Юный россиянин производил впечатление человека уверенного, умного и образованного…
22
Юношеский возраст – возраст от 14 до 30 лет (лат.).