Рыцари Новороссии. Хроники корреспондента легендарного Моторолы
Шрифт:
Памяти деда
22 июня, на рассвете, мой дед сдавал кровь. Его друг попал в аварию, требовалось переливание. Группа крови у них была одна, дух – разный. Дед отдавал кровь другим до самой смерти, – был почетным донором. Когда-то это ценилось. Здоровенный был мужик, породистый. Никогда и насморком не болел. Он и погиб, как фамильное дерево, стоя.
Насчет породы не ради красного словца сказано. Предки его – казачество да духовенство. От них сила – и духа, и плоти. До войны в их крупном селе никто храм не закрывал, священника уважали. Когда же ретивые пришлые
Любила его бабушка по-настоящему, до последнего мига земной жизни. Как в христианском венчанном браке и должно быть. Каждую деталь с ним связанную запечатлела в сердце, всё важное когда-либо им сказанное сохранила.
Дед верил в равенство, как его понимал: равенство всех перед Богом и Заповедями – законами. «Когда все будут действительно равны, – часто повторял он жене, – тогда вместо одинаковости в грехе все станут разными в умении радоваться. Так, думаю, о нас Создатель замыслил». Поразительно просто и ясно. А ведь образование у него было – «три коридора». У Михаила Анчарова, замечательного писателя и «последнего романтика социализма», я встретил схожую формулу: «Равенство – это разнообразие».
На войне деда мучило безответное: почему у немцев, с их делением на высших и низших, для солдат и офицеров – на фронте один котел. А в «рабоче-крестьянской армии» страны «всеобщего равенства» – спецпайки для комсостава. Почему у противника и генералы на передовой, а наши «македонские», что постарше комбата, по блиндажам в тылу «крысятся». О введении погон сказал: «Войну выиграли, – Советскую власть проиграли».
Родись он чуть раньше, скорее всего воевал бы в гражданскую «За Советскую власть без жидов и комиссаров». Под властью Советов он понимал спроецированную на все уровни управления вечевую власть «мира», действительное народное самоуправление.
Он часто говорил, что в Отечественную мы победили «только милостью Божией». И как бы ни курочили историю ком-мемуаристы, а по человеческим раскладам вермахт до линии Астрахань – Архангельск дошел бы. Будь мы экономически хоть сто крат мощнее Европы. Хоть была и «война моторов», да только «моторы те им в аду мастерили, нам – повыше облаков».
В бою у деда заклинило пулемёт – так, что ещё пару минут «и немец дал бы мне очередью в лоб… «Прими душу мою, Христе, Боже мой», – думал. Бухнуло. Глянул, а от немца – тю-тю. Когда прямое попадание или снаряд рвётся совсем рядом – человек сгорает в миг, и подковки на каблуках испаряются…»
Молился дед, не таясь. Настучали, понятно. Комиссар о «религиозном разложении» повякал, да под взглядом дедовым сник. А когда особист иконочку из солдатской книжки вынул и нацелился изорвать – дед лишь запястье ему «слегка» сдавил. Улыбнулся: «Иди-ка ты к Михал Иванычу…» И – под нос бдительному «товарищу» вырезку из «Правды» – с куском сталинской конституции насчет свободы вероисповедания в стране, «где так вольно дышит человек…» Обошлось.
Воевал он не только «Максимом». У немца пленного выучился католическим молитвам на немецком и латыни. А басище-то был у него свирепый – «царева диакона». Как начнут из вражеских окопов ночью орать да бахвалиться, – он и ошарашит: «Отче наш,
Немцы – о русских свиньях. А он в ответ: «И не введи нас во искушение». Немцы о неизбежности триумфа нордической расы. А он им: «Избави нас от лукавого». Немцы о Третьем Рейхе в масштабе земного шарика. А он терпеливо напоминает: «Твое есть царствие, и сила, слава…»
А когда на Рождество, перепившиеся фрицы похабные песенки блеяли, дед во всю «цареву» глотку выдал: «Аве, Мария!..» Когда всё спел, после долгущего молчания из немецкого окопа всхлипнули: «Спасибо… Кто ты?»
Дед ответил пулеметной очередью. Единственный раз за всю войну не прицельной.
Сталина, понятно, не любил. Но и тираном лютым не считал. «Где страдают – там каются, а где треп с набитым брюхом – там за грош удавят ради брюха».
Всё происходящее в стране воспринимал как вразумление. Как наказание за теплохладность народа, безверье и спесь «элиты». За многие грехи прежней России, последним из которых считал отречение Государя: «Не я от царя отрекся, он от предназначенного ему Самим Богом отрекся. Значит, и от меня». Но всякий раз добавлял: «Прости меня, Господи, если не то говорю».
И хотя многих родственников раскулачили, не роптал и обид не таил: «Что дадено, то и отнято. Бог не выдаст, свинья не съест».
К собственности относился трезво, по Заповеди. Чужого за всю жизнь и зернышка не взял, а своего не давал лишь тем, кто и сам никому не даёт. Когда в голодном 47-м бабушка принесла детям «позаимствованной» у государства муки – велел отнести на место. Она в плач: «А дети как?!» – «Молись лучше…» И вымолила.
Из всех трофеев – набор инструментов из берлинской мастерской да ещё комбатом при расставании подаренный «Вальтер». Из него и убили. Точнее – добили.
В день похорон «величайшего в истории вождя народов» деда прорвало: «Страну теперь съедят. На крови всё держалось, она – живая, выдюжит всё. А кости загубленных сгниют – что на трухе устоит?» И ещё: «После «царя» всегда шакалы, а следом придут кроты. Выжрут Советскую власть, закусят державой…» И ведь как точно!
Те, кого величают «совестью нации» – философы, ученые, писатели – пророчили Советскому Союзу чуть ли не сотни лет. А простому русскому мужику уже тогда всё было открыто. Потому что жил он не одним своим умишком, не пытался «ветку-жизнь под себя ломать», а бодрствовал и молился.
Всё это было сказано при лучшем друге, с которым ушел на фронт и 1,5 года – до перевода после госпиталя в другую часть – служил в одном пулеметном расчете. И сыну его был крестным отцом. Но потом по партийной линии пошёл друг – тот самый, спасённый 22 июня 1941 года дедовой кровью.
Стражи в голубых погонах пришли в тот же день. И «антисоветчик» ушёл бы без ропота, если б жену – а была она на сносях – не толкнули наземь. Дед православным был христианином, а не толстовцем – передавил бы всех, они это поняли сразу. И когда за штырем метнулся к сараю, его бортом грузовика впечатали в стену. Но и полураздавленный, почти мертвый он стал выдираться. Недолго думая, эмгэбэшник выстрелил из реквизированного «Вальтера». В голову. Когда грузовик отъехал, дед остался стоять.