Рыцарская сказка

Кнорре Фёдор Фёдорович

После этого он уже нисколько не удивлялся, когда, прохаживаясь по своему чердаку и поглядывая в окошко, замечал, что колокольня сгибается вдруг дугой, а черепичные крыши города волнообразно колышутся и на них приплясывают и кланяются друг другу длинные чумазые печные трубы.

Окошко никогда не открывалось, да в этом и надобности не было, на чердаке и без того было достаточно прохладно.

Скоро снег прикрыл крышу толстым пуховым одеялом, но все равно маленький очаг своим слабым огоньком напрасно старался согреть даже свои собственные кирпичи, из которых был сложен. Долгими и темными зимними ночами старый Менестрель, любуясь робкими языками огня, перебегавшими по поленьям,

перебирал струны своей арфы, сочиняя строфу баллады, где воспевался буйный разгул пламени, пожирающего разбойничий замок побежденного злодея Великана, и — следом за тем восторженный гимн освобожденной Прекрасной Даме. Черными звездами сияли ее лучистые глаза. Он бросал ей под ноги пушистые заморские ковры. Зажигал целые аллеи ярких факелов, чтоб осветить ей путь! Под звуки волшебной музыки она поднималась по мраморным ступеням, усыпанным лепестками роз, — все выше, выше! Вот она уж на самом пороге его холодного чердака…

И только когда кончались дрова и очаг начинал неудержимо тускнеть и гаснуть, а арфа принималась потрескивать от мороза, он, продолжая радостно улыбаться, выпивал, торжественно прихлебывая, кубок разведенного теплого вина и поскорей ложился на шуршащий холодной соломой тюфяк, укладывал рядом с собой арфу и укрывал ее, как ребенка, своим старым меховым плащом…

В наступившей темноте он лежал с открытыми глазами. Трубы печей и очагов всего дома, пронизавшие все этажи, точно темные квадратные колонны стояли вокруг и всю долгую ночь гудели на разные голоса.

А когда всходила луна, Менестрель видел то, чего не видел ни один человек в городе: лунный свет сквозь снег, покрывавший все щели на крыше. Колдовской лунный свет сквозь чистый, играющий многоцветными звездочками снег!

Он долго, в радостном ожидании, смотрел на свет, готовый увидеть какое-нибудь чудо, и, хотя чудо не случалось, он засыпал счастливый своим вечным прекрасным ожиданием…

Много он в своей жизни сочинил гневных и воодушевляющих баллад и стихов, зовущих на бой со злыми великанами и драконами. И многие рыцари хватались за рукоятки мечей, слушая его пение, и давали кровавые клятвы совершить подвиг.

И вот теперь, взирая на прожитую жизнь с высоты своего чердака, он с печальным удивлением отметил, что, кажется, Свирепых Великанов и Трехголовых Драконов нисколько не стало меньше, несмотря на все его прекрасные героические баллады.

Даже тот самый город, где окончились его странствия, так и назывался: Драконвиль — в честь своего покровителя Дракона, который жил невдалеке в прибрежных скалах. Каждый раз, когда Дракон вылезал из своей пещеры и поднимал голодный рев, Магистрат избирал шестерых мужчин и шестерых женщин, кому надлежало прилично одеться, причесаться и, попрощавшись с родными и близкими, отправиться к Черным скалам. Там Дракон, громко урча, с хрустом съедал их всех по очереди, а в храме в это время епископ служил благодарственный молебен Дракону за то, что он милостиво сожрал всего шестерых, не тронув остальных.

Прислушиваясь к голодному рычанию Дракона, старый Менестрель вскакивал и, схватив арфу, слабым дребезжащим голосом запевал песню бесстрашного вызова на бой с Драконом, проклинал и высмеивал Дракона и пел ликующий торжественный гимн победителю Дракона, и у него очень хорошо получалось… Но потом он долго сидел в тоске, уронив голову, повторяя шепотом сочиненные смелые и гордые слова своих песен, и сердце ему терзала мысль, что никто никогда их не услышит. Он их любил горячо и жалел, как своих беспомощных ребятишек, которые еще не умеют ходить и потому им не суждено никогда выбраться с темного чердака на вольный свет.

Силы его уходили, их все меньше оставалось с каждым

днем. Жизнь уходила от него все дальше, он уже знал, что больше никогда, никогда не увидеть ему дрогнувших в полуприкушенной улыбке свежих губ на женском прелестном лице, лунного света на листьях кувшинок среди ночной тихой реки, золотых соломинок, просвеченных солнцем, на старой деревенской крыше, первого инея на папоротнике, не услышать волнующего треска пестрых флагов над праздничной толпой в день турнира, ни звонкой песенки маленькой пчелы в июльский полдень над медовыми травами… И тогда он решил взяться за необыкновенное для Менестреля дело: купил у купца толстый свиток пергамента. Развернул его и долго сидел с пером в руке, не решаясь начать, прежде чем бережно, с любовью нарисовал первую большую букву первой строчки. А после долго любовался на чудо: целая строфа, размеренная, стройная, все ее слова, звуки и возгласы — лежали перед ним нарисованные на пергаменте.

Целыми днями он медленно вырисовывал буквы, и чем дальше уходила от старого Менестреля жизнь, тем свободнее вливалась она в размеренные строфы, и сами буквы ему казались не простыми черточками и кружочками: в них он вкладывал все кипение буйного своего сердца, точно было в них оправдание всей его бродячей, беспутной жизни.

Раскрашенные алой краской заглавные буквы вставали во главе каждой строфы, и казалось, что в их тоненьких жилках начинает пульсировать живая теплая кровь, как будто на пергаменте выстраивается невиданное войско букв, построенных в ряды строчек, в отряды строф и полки баллад и песен…

В один прекрасный день он опомнился, услышав пение скворцов.

Он поднял голову и увидел сквозь пузатые стеклышки окошка четыре сияющих солнца и просохшую черепицу на городских крышах.

Пришла весна! Кончилась зима, и на пергаменте не осталось места даже для того, чтобы подписать имя Менестреля. Теперь он мог бы снова пуститься в странствие, но силы его уже до последней буквы ушли в строчки, заполнив до нижнего края пергамент его жизни.

Старый Менестрель лег, вытянувшись на своем тюфяке, усталый, точно кузнец после долгого трудового дня, и уложил рядом с собой арфу. Он почувствовал, как воздух весны течет сквозь щели крыши, и глубоко вдохнул полной грудью его душистую прохладу. Маленькие лимонные луны в стеклышках окошка дрожали, все ярче брызгая лучами. Ему уже так трудно стало на них смотреть, что усталые глаза сами собой закрылись.

Когда на другое утро владелец дома, торговец уксусом, дегтем и лампадным маслом, отдуваясь взобрался по узкой крутой лестнице на чердак, то с великой досадой увидел, что его странный жилец ушел так далеко, что его не достанет никакой судебный пристав, чтоб взыскать квартирную плату.

Он пошарил вокруг, не осталось ли какой-нибудь ценной вещи, но не нашел ничего, кроме свитка исписанного пергамента.

Свиная кожа, даже испорченная писаниной, все-таки чего-нибудь да стоит, подумал купец и сунул ее под мышку.

Потом он заметил укрытую плащом арфу, взял ее и грубо чиркнул по струнам толстым пальцем.

Старая арфа не могла понять, чего от нее хотят, попыталась пробренчать что-то дегтярно-ускусно-лампадное, но тут же треснула, спустив ослабевшие струны.

Вернувшись к себе, он окунул губку в тазик с уксусом и начал тереть пергамент, смывая с него все, чем тот был испачкан, — все буквы и строчки, все имена, мысли и восклицания, призывы к оружию и мольбы о пощаде, трубные звуки и ржание боевых коней, все клятвы и подвиги, Прекрасных Дам, волшебные замки, драконов и рыцарей — все смыл начисто своей губкой, так что бедные строчки, размытые на отдельные буковки, с плеском стекали на пол, образуя лужицу.