Рыцарство от древней Германии до Франции XII века
Шрифт:
Итак, в целом «жесты» подтверждают интерес — какой некогда проявлял Эрмольд Нигелл, а после него крестоносцы, — к противникам равного социального положения в ущерб сервам всех стран. У авторов этих поэм различие не вызывает ненависти, они, скорей, преуменьшают, отрицают его. Эти доблестные партнеры — едва ли иноземцы: кроме религии, их ничто не отличает от франков. В Сарагосе королева Брамимонда играет роль дамы посткаролингского общества (из чего можно сделать вывод о когнатическом браке). Есть сарацинские крестные отцы, «принимавшие» крестника из купели! Сарацинам хорошо известны нормы вассалитета и фьефа, так же как турнирное искусство. В самом деле, любой христианский барон может встретить своего двойника в лице (скажем так, в фигуре) сарацина. Описывая эмира Балигана, жонглер может воскликнуть: «Верь он в Христа, вот был бы славный вождь!»{858} — настолько горделивый у того вид. Кстати, он точит оружие, готовясь сразиться лично с Карлом Великим: «Про Жуайёз, меч Карла, слышал он / И потому Пресьозом свой нарек»{859}.
Понятно, что во многих «жестах» сарацины могут становиться христианами либо превращать пленных молодых христиан в превосходных сарацинских рыцарей{862} — пока те вновь не найдут дорогу во Францию, как некогда Раймон дю Буске{863}. Кроме того, что они не христиане, их воспитание не имеет изъянов. Может быть, усердный слушатель именно таких историй предложил в 1140 г. Усаме ибн Мункызу взять сына последнего во Францию в качестве оруженосца?{864}
Вот только если в реальности и были возможны братания такого рода (и переходы в другой лагерь), то не в те периоды, когда война становилась настолько ожесточенной, как ее изображают «жесты». Это неувязка, которая встречается также в поэмах о междоусобных войнах, о мести христиан друг другу.
Что касается описания религиозной практики сарацин, оно свидетельствует о полнейшем незнании ислама и даже о карикатурном изображении тех реалий, которые могли бы быть по-настоящему языческими. Например, король Марсилий Сарагосский и его жена Брамимонда после поражения обращают гнев на своих ложных богов и вымещают на них досаду (эти боги составляют триаду: «Аполлен», «Терваган» и «Магомет»), «Стоял там Аполлен, их идол, в гроте. / Они к нему бегут, его поносят: “За что ты, злобный бог, нас опозорил / И короля на поруганье бросил?”» Потом они срывают с него королевские инсигнии, вешают его, топчут ногами и разбивают на куски. То же происходит впоследствии и с двумя другими{865}. Так вот, если эта сцена и не имеет никакого отношения к сарацинским обычаям, то она довольно близка к некоторым обычаям сельского христианства тысячного года и XI в. Марсилий и Брамимонда здесь занимаются чем-то вроде унижения святых; они обрушивают на «Аполлена» те репрессалии, какими монах Жимон в X в. грозил статуе святой Веры Конкской…{866} Это была практика, которую григорианская Церковь пыталась извести. Все выглядит так, будто автор «Песни о Роланде» хотел косвенно изобличить низовое идолопоклонство, проявляющееся на христианских землях под видом культа святых: надо прекратить подобные действия, нелепые и «сарацинские»!
Подобное отношение к святым во Франции тысячного года еще сохранялось в практике призывов к отмщению, то есть в рассказах об их мести. Ив конечном счете уж лучше сцены такого рода, чем поиск козлов отпущения, какой выливался в погромы. Пусть лучше сарацины дают разрядку эмоциям на своих идолах (ложных), чем на еврейских и христианских подданных… Сами они не ксенофобы, потому что ксенофобами не были создатели «Песни о Роланде», создавшие их образы.
Если французы времен Третьего крестового похода и последующих походов (XIII в.), всецело воспитанные на «жестах», упорно, как и в Первом крестовом походе, пытались снискать уважение сарацин и старались находить с ними взаимопонимание, то потому, что означенные поэмы не разубеждали их в этом. «Жесты» внушали не ненависть к иному, а, скорей, невнимание к самой его несхожести.
Они внушали читателю: уважай в нем то, чем он похож на тебя. Это отдавало нарциссизмом, а не ксенофобией.
Преступления Первого крестового похода, при выступлении — против евреев, против мусульман Марры и, наконец, Иерусалима точного эквивалента в «жестах» не имеют. Евреи упоминаются редко (разве что как сервы-министериалы или как горожане в числе прочих{867}), а взятие Сарагосы Карлом Великим, сколь бы кровавым оно ни было, выливается «всего лишь» в насильственное крещение ста тысяч человек — одной только королеве, Брамимонде, дозволяется обратиться добровольно, «из любви» (к Богу){868}. Полный реванш такого рода в «жестах» встречался еще редко: их авторы предпочитали, чтобы в мире оставалось побольше сарацин, которые были полезны для демонстрации доблести христианских рыцарей и для того, чтобы те время от времени прекращали распри между собой, объединяясь против них.
Итак, отношения рыцарей с сарацинами в «жестах» однозначному определению не поддаются. Насилие в боях нас устрашает, а поношение, какому часто подвергается покалеченный или убитый враг, — насмешка жестокая. С другой стороны, внимательное рассмотрение образов неверных и отдельных сцен с их участием, напротив, вызывает чувство, что узнаешь близкого человека, хочешь увидеться с ним. Тот, кто слушал начало «Песни о Роланде», мог в конечном счете испугаться за Ганелона, которого ненависть Роланда обрекла на выполнение опасной миссии. Далее тот же слушатель вместе с ним вступает в роскошную сарацинскую Сарагосу; он слышит, как этот персонаж произносит свое надменное послание сначала жестким тоном, потом смягчается,
РЫЦАРСКИЕ ЖИВОТЫ
«Песнь о Гильоме» была написана около 1140 г., и за ней последовали другие с участием того же персонажа, вплоть до его «Монашества» (уже упоминавшегося){870}. Первая поэма, если остановиться на ней, во многом перекликается с «Песнью о Роланде», так как рассказывает о тяжелых боях, а именно (первая часть) о разгроме, из которого Гильом возвращается один после героической гибели своего племянника Вивьена. Гильом — вполне историческое лицо: это кузен Карла Великого, его наряду с Людовиком Благочестивым превознес Эрмольд Нигелл как участника взятия Барселоны в 801 г. Но ведь латинская «Поэма» Эрмольда Нигелла по сравнению с «жестой» выглядит крайне слащавой и скучно-апологетической, даже если стычки с маврами порой отличаются драматической напряженностью, при их описании использованы красивые метафоры и эффектные обороты речи{871}. Как бы то ни было, в этой придворной каролингской эпопее не страдает и не умирает ни один христианин, кроме матери Дата: любому довольно метнуть дротик, чтобы враг упал. Напротив, французская эпопея о Гильоме изображает героя в борьбе с сильным противником, причем ему не приходится ждать помощи от короля Людовика, которого похотливая королева отговорила идти на войну. Возможно, исторические корни этой легенды — поражение на Орбьё в 793 г.
Далее, его имя произвольно связывают с именем Вивьена, графа, убитого в 851 г. норманнами в долине Луары{872}. Но так как Гильом затмевает короля, то Вивьен и Гильом играют здесь роли, соответственно, Роланда и Карла Великого, в то время как ни один соперник уровня Ганелона не вносит сюда дыхание настоящей измены. Дурные рыцари, Эстурми и его люди, изображены без оттенков и преувеличений: их вина заключается только в том, что они бежали.
Как и Роланд, Вивьен бесстрашен. Но он так же, и более явственно, безупречен. В его натуре духовный аспект выражен сильней, чем у Роланда, и это показывает, что Вивьен принадлежит к настоящему христианскому рыцарству.
Он меньше заботится о своей репутации, чем о выполнении обета, который дал при посвящении, пообещав Богу никогда не бежать из боя{873}. Покинутый линьяжем Тибо и Эстурми, Вивьен оказывается один против врага, с горсткой французов, чью храбрость и решимость должен сначала испытать. В самом деле, они ему не вассалы и поэтому могли бы оставить его, не нарушая никаких клятв{874}. Но знатность его рода, важность христианского дела — достаточные доводы, чтобы удержать их при нем. Они сражаются и гибнут вместе с ним.
При описании сражений Вивьена «знамя» и боевой клич (enseignes), посвящения как церемонии упоминаются чаще, чем в «Песни о Роланде». Герой безупречно предан Богу, Святой Деве и распятому Христу — настолько, что сам становится Христовым рыцарем. Его агония мучительна, ее изображение включает жестокие подробности (из живота вываливаются внутренности), каких нет в описании смерти Роланда, и также более сакраментальна (включает знаменитое причащение травинками).
После этого, в отсутствие сильного короля, Гильом (играющий в этой поэме главную роль) мстит за племянника Вивьена, как Карл Великий за Роланда. Но его историю автор приукрасил несколькими новыми забавными деталями, на грани бурлеска, играми и откровениями, которые делают ее ценной для нас. Особенно это касается такой героини, как его супруга Гибор (собственно, обращенная «язычница»); она принимает его честь близко к сердцу, играя важную роль дамы-поджигательницы войны. Она предлагает ему весомые доводы — подает множество пирогов, жареного павлина (или, может быть, свинину), большую чашу вина, после чего говорит: «Клянусь Творцом, который просветил / Меня, язычницу, в былые дни», что кто съел все это, «тот и соседей дерзких приструнит, /И в ярой сече не покажет тыл, / И не уронит честь своей семьи» {875} . [223] Здесь можно увидеть, в итоге, признание одного из преимуществ, какое с незапамятных времен имеют рыцари: они лучше питаются, чем крестьяне, едят мясо, приобретенное благодаря охоте и богатству, и потому обладают силой, чтобы потрясать мечом и тяжелым копьем и наносить мощные удары.
223
Дальше, в знаменитой сцене, она не желает его узнавать, когда он возвращается один и побежденный: ему надо вновь зарекомендовать себя, внезапно атаковав язычников (CXL-a).