Рылеев
Шрифт:
Еще с корпусных времен был близок с Рылеевым некто Асосков, про которого до недавнего времени ничего не было известно. Один из сослуживцев будущего поэта по конноартиллерийской роте вспоминал: Рылеев «завел обширную переписку с некоторыми из товарищей своих по корпусу, из коих один служил штабс-капитаном в гренадерском полку, кажется Асосков, коему еженедельно посылал исписанных несколько листов почтовой бумаги»{236}.
Документы, найденные в фондах РГВИА, позволяют пролить некоторый свет на личность и биографию Василия Ивановича Асоскова, выпущенного из 1-го кадетского корпуса в самом конце 1811 года. Он родился в 1792 году, следовательно, был тремя годами старше Рылеева. После выпуска из корпуса он стал прапорщиком Кексгольмского пехотного (с 1813-го —
Мы не знаем, что было в тех «нескольких листах почтовой бумаги», которые Рылеев, находясь на службе, еженедельно посылал Асоскову. Однако, приехав в 1819 году в столицу, Рылеев неминуемо должен был восстановить личное общение с кадетским другом. С 1816 по 1822 год Асосков служил санкт-петербургским плац-адъютантом — помощником столичного коменданта, отвечал, в частности, за регистрацию приезжающих в город и, конечно, просто не мог не узнать о приезде отставного подпоручика Рылеева.
«В случае неудачи предприятия 14-го числа положено было ретироваться на [военные] поселения», — показывал Рылеев на следствии через несколько дней после ареста{238}. Сущность этого плана историки до конца не могут понять: никто из офицеров поселенных войск в число заговорщиков не входил (служивший «по поселениям» подполковник Гавриил Батеньков, доверенное лицо Аракчеева, незадолго до 14 декабря поссорился со своим покровителем и покинул поселенную службу). Однако при знакомстве с послужным списком Асоскова выясняется: в 1822 году тот, получив чин майора, перевелся с плац-адъютантской должности в Перновский гренадерский наследного принца Прусского полк, а в 1823-м стал командовать его вторым батальоном. Этот батальон входил в состав новгородских военных поселений, возглавлявшихся лично графом Аракчеевым. Свои обязанности Асосков исполнял хорошо — граф неоднократно представлял его к императорским благодарностям{239}.
Конечно, серьезных оснований предполагать, что Асосков был политическим единомышленником Рылеева, у нас нет. Однако их близкая дружба, отмеченная мемуаристами, позволяет сделать другое предположение: руководитель заговора вполне мог рассчитывать на помощь Асоскова лично ему и его ближайшим сотрудникам.
Еще один друг, с которым Рылеев не перестал общаться, покинув корпус, — Николай Антропов, его ровесник, в 1825 году — ротмистр Астраханского кирасирского полка. Очевидно, именно ему посвящено стихотворение Рылеева «К Н. А-ву (В ответ на письмо)», которое часто неправильно связывают с именем Асоскова. Влюбившись в Наталью Тевяшову и долго не писавший другу, Рылеев в стихотворении отвечает на упрек в забывчивости:
И из чего, скажи, ты взял, Что твой сопутник с колыбели Любить друзей уж перестал? Иль в нем все чувства онемели И он, как лед, холоден стал? Мой друг! так думаешь напрасно; Всё тот же я, как прежде был, И ничему не изменил; Люблю невольно, что прекрасно; И если раз уж заключил С кем дружества союз я вечный, Кого люблю чистосердечно, К тому, к тому уж сохраню Любовь и дружество, конечно, И никогда не изменю{240}…О характере взаимоотношений Рылеева и Антропова ничего неизвестно, однако имя его фигурирует в «Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу», составленном по итогам следствия над заговорщиками. В «Алфавит» Антропов попал из-за своего письма Рылееву, отправленного по почте 3 января 1826 года. Служивший в провинции Антропов получил сведения о выступлении в столице и сообщал Рылееву, что «удивляется худой обдуманности петербургских происшествий, что не смеет писать о том, о чем бы
Антропов был арестован. «Спрошенный по сему случаю Рылеев отвечал, что Антропов членом не был, но, во время бытности его в Петербурге, он намекнул ему, что, может быть, обстоятельства скоро переменятся и что, судя по общему неудовольствию, скоро должно вспыхнуть возмущение, спросил у него, на чьей стороне он будет? Антропов отвечал: “Разумеется, на стороне народа”», — фиксирует «Алфавит». Впрочем, факт участия Антропова в заговоре доказать не удалось. Сам он на допросе утверждал, что ничего не знал о готовившихся событиях, резонно заметив: «…если бы он знал о каких-либо замыслах, то мог ли бы осмелиться писать уже после происшествия 14 декабря их главному заговорщику?» Другие же участники событий на Сенатской площади с Антроповым не были знакомы — и, очевидно, именно это его спасло.
В итоге ротмистр отделался административным взысканием: «…государь император… высочайше повелеть соизволил освободить Антропова из-под ареста, отправить на службу с переводом в Нежинский конно-егерский полк, иметь за ним строжайший присмотр и ежемесячно доносить о поведении»{241}.
Однокашником Рылеева и, по-видимому, его корпусным приятелем был Александр Булатов, впоследствии полковник и известный участник подготовки восстания на Сенатской площади, покончивший с собой в Петропавловской крепости. За несколько дней до самоубийства он объяснял следователям, что приехал в сентябре 1825 года в Петербург, «не имея совершенно никаких мыслей не токмо о возмущениях, но привыкши к занятиям», возложенным на него «по обязанности службы». «В одно время быв в театре», он встретил там «приятеля детских лет Рылеева, с которым воспитывался вместе в 1-м кадетском корпусе; свидание после четырнадцати лет было очень приятное». Следствием этого «приятного свидания» стало присоединение полковника к заговорщикам{242}. Но из документов следует, что до этой встречи Рылеев и Булатов знакомство не поддерживали.
И конечно же самым близким другом Рылеева, связь с которым поэт пронес от корпусной скамьи до Сенатской площади, оказался Фаддей Булгарин. Исследователей, изучающих историю отечественной словесности первой четверти XIX века, неизменно удивлял факт их дружбы. Булгарин — отставной капитан французской армии, участник Отечественной войны 1812 года на стороне Наполеона, коммерсант от литературы и журналистики, стремившийся после войны во что бы то ни стало стать «своим» для власть имущих, а после восстания на Сенатской площади ставший агентом тайной полиции, — никак не подходит на роль друга «поэта-гражданина». Эта дружба кажется тем более странной, что репутация Булгарина как «литературного недоноска», «гада на поприще литературы», «зайца», который «бежит между двух неприятельских станов», стала складываться задолго до восстания 14 декабря{243}.
Историки литературы делали и до сих пор делают попытки объяснить причины этой странной дружбы будущего висельника с будущим информатором Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Правда, спектр мнений на эту тему небогат. Исследователи прошлых лет рассуждали по преимуществу о том, что Булгарин умело обманывал Рылеева, скрывая под маской дружбы «ренегатство» — желание открыто «перейти в стан реакции». В современных же работах доминирует концепция, согласно которой «хороший» Рылеев пытался нравственно перевоспитать «плохого» Булгарина, «апеллируя к понятиям “чести” и “порядочности”»{244}. Однако подобные подходы неспособны объяснить феномен этой дружбы.
Познакомились Булгарин и Рылеев, как уже говорилось выше, еще в стенах малолетнего отделения 1-го кадетского корпуса, однако потом долго не виделись: Булгарин, окончив корпус в 1806 году, пять лет служил в русской армии, затем еще три — во французской. Когда Рылеев покинул стены корпуса, Булгарин уже был в русском плену, затем долго жил в Польше и Прибалтике, где завоевывал репутацию польского писателя, — и только в 1819 году окончательно перебрался в столицу. Рылеев же после войны служил в Воронежской губернии и в Петербурге оказался в том же 1819 году. Очевидно, встретившись, они восстановили прежнее знакомство, которое быстро переросло в дружбу