Рылеев
Шрифт:
Акция, направленная против Голицына и Библейского общества, началась с кражи корректуры из типографии Греча; санкт-петербургский митрополит Серафим предоставил ее — с соответствующими комментариями — императору Александру. При этом, подчеркивает историк, «главной составляющей жалоб царю стала не религия, а политика. Оппозиционеры (Голицыну. — А. Г., О. К.) заявляли о существовании обширного революционного заговора, составной частью которого и являлась книга Госнера»{421}.
Общеизвестно, что Серафим действовал не самостоятельно: за спиной его стоял добивавшийся отставки Голицына Аракчеев. Согласно собранным исследователями сведениям,
Новая эпоха в отечественной журналистике, наступившая после отставки Голицына, заставила Булгарина пересмотреть журналистскую тактику. При Шишкове настаивать на слиянии изданий было бесполезно: новоиспеченный министр начал с того, что отверг все начинания предшественника, обвинив того в желании погубить не только отечественное просвещение, но и православную веру. Вместо «Журнала департамента…» Шишков распорядился печатать новое министерское издание «Записки, издаваемые от департамента народного просвещения». Попытка издавать «Записки» окончилась полным провалом: за четыре года министерской деятельности Шишкова вышло всего две книги и еще одна после его отставки.
Естественно, падение Голицына (которое Греч называл «катастрофой»{422}) было тяжелым ударом для многих литераторов и журналистов: к его политике в области словесности все уже привыкли, расклад в его игре был понятен, к подчинявшимся ему цензорам давно найдены подходы. Но отставка Голицына не только напугала. Падение некогда всесильного вельможи, не устоявшего в неравной борьбе со «злодеем из злодеев» и «неистовым тираном родной страны своей», вызвало искреннее сожаление и часто трактовалось как временная победа зла над добром, «самовластья» над «вольностью».
В этом смысле весьма характерно опубликованное в номере 9—10 «Литературных листков» за 1824 год стихотворение Федора Глинки «Правдивый муж» — переложение 1-го псалма о «муже», «иже не иде на совет нечестивых»:
…При светлом дне и в тайне ночи Хранит он Вышнего закон, И ходит в нем неколебимым; Везде он чист, душою прям И в очи смерти и бедам Глядит с покоем нерушимым, Хотя б в ладье, бичом судьбы Гоним в шум бурных океанов… Когда лукавые рабы Блажат бездушных истуканов, Он видит Бога над собой И смело держит с роком бой… Зажглась гроза, синеют тучи, Летит как исполин могучий, Как грозный князь воздушных стран, Неудержимый ураган И стелет жатвы и дубравы… Но он в полях стоит один, Сей дуб корнистый, величавый: Таков небесный гражданин!.. И процветет он в долгой жизни, КакКомментируя это стихотворение, Г. А. Гуковский утверждал: «Восточная библейская поэзия у него (Глинки. — A. Г., О. К.) символична в смысле наполнения ее образами гражданскими, декабристскими, несмотря даже на пессимизм, часто овладевающий поэтом. Слова библейской старины вызывают гневные и скорбные эмоции гражданина рабской России и перекликаются со словами революционной терминологии». Вряд ли можно согласиться с Гуковским в том, что герой стихотворения — «праведник декабрист», — до событий на Сенатской площади было еще очень далеко; однако в целом с его высказыванием сложно спорить{424}.
Дата цензурного разрешения этого номера «Листков» — 29 мая 1824 года — не оставляет сомнений в том, кого Глинка считал «правдивым мужем». Поэт оплакивал участь министра, но был убежден, что победа его врагов мнимая. Показательно в стихотворении употребление словосочетания «небесный гражданин» — вкупе с уверенностью, что «гражданина» впоследствии «благословит народ». Религиозная деятельность министра приравнивается автором к высокому гражданскому подвигу.
Разумеется, Булгарин, публикуя это стихотворение в «Литературных листках», рисковал. Однако ничего подобного в его изданиях больше не появлялось: опытный журналист сумел быстро перестроиться.
Через две недели после произошедших в министерстве перемен, в конце мая 1824 года, Булгарин направляет Шишкову новый проект — об объединении собственного «Северного архива» с «Сыном отечества» Греча, с которым его связывали деловые и дружеские отношения. Этот проект, в отличие от плана превращения «Северного архива» в официальное министерское издание, был вскоре реализован. В августе того же года Булгарин поехал в Грузино — на поклон к временщику. Журналисту удалось даже выхлопотать у Аракчеева разрешение на издание совместно с Гречем газеты «Северная пчела»{425}.
Конечно, Рылеев не мог остаться в стороне от произошедшего. Его лирика второй половины 1824-го и 1825 года изобилует откликами на актуальные политические события. Без учета историко-политического контекста трудно объяснить разочарование и пессимистическое отношение к настоящему, которыми наполнены некоторые лирические произведения поэта этого периода: пессимизм вроде бы никак не мотивирован событиями его биографии. Таковы, например, «Стансы», адресованные Александру Бестужеву:
Не сбылись, мой друг, пророчества Пылкой юности моей: Горький жребий одиночества Мне сужден в кругу людей. ... Страшно дней не видеть радостных, Быть чужим среди своих…{426}По мнению А. Г. Цейтлина, «установить конкретные причины этой депрессии трудно — биография Рылеева, вообще чрезвычайно неясная, особенно туманна в части, относящейся к 1824 году»{427}. В это время Рылеев был литературной знаменитостью, удачливым издателем и коммерсантом. Сетовать по поводу «горького жребия одиночества», а тем более называть себя «чужим среди своих» у него вроде бы не было никаких оснований. Однако с учетом политического контекста причины, обусловившие пессимизм лирического героя «Стансов», вполне объяснимы.