Рылеев
Шрифт:
4 января 1826 года Рылеев пишет жене: «Увидеться с тобою надеюсь скоро. Государь обещал».
Наталья Михайловна 7 января: «Между страхом и надеждою жду решительной минуты».
Рылеев 14 января: «Жди решительной минуты с надеждою на благость всемогущего и милосердие государя. Думаю, что минута сия недалека».
21 января: «Из того, что я не писал к тебе в последнем письме о нашем свидании, которое мне обещано, ты заключила, что я должно быть болен. Я и теперь больше ничего не могу тебе написать касательно сего, как только то, что я надеюсь скоро увидеться с тобой».
В феврале Рылеев уже не говорит в своих письмах к жене о свидании.
17 марта Наталья Михайловна пишет: «Надеялась
Между 17 и 20 марта Рылеев пишет: «О свидании нашем опять не могу тебе более ничего сказать, как только: надейся и моли бога».
В таких же пытках ожидания прошли апрель и май.
В эти месяцы Рылеев много занимался своими имущественными делами. В каждом письме его к жене было множество поручений: о продаже заложенного имения («Полагаю я необходимостью деревню продать и, уплатив долги, остальную сумму положить в банк, дабы процентами с оной ты могла воспитать нашу малютку и помогать себе»), об отдаче сводной сестре Анне Федоровне отцовского дома в Киеве, об уплате большого долга портному (571 р. за себя и 295 за Каховского, которому нечем было платить) и другим лицам, а с другой стороны — о взыскании денег, одолженных Рылеевым, в том числе с книгопродавцев за отданные им на комиссию книги Рылеева, о возвращении акций в Российско-Американскую компанию, книг, взятых на прочтение в библиотеке Смирдина… Рылеев выдал жене доверенность па ведение всех дел и помогал ей, вникая в каждую мелочь. Дела оказались довольно запутанными.
Иногда в письмах жены были приписки шестилетней дочери Рылеева — Настеньки. Так, 18 мая она приписала: «Любезный папенька, целую вашу ручку; приезжайте поскорее, я по вас скучилась; поедемте к бабиньке». Наталья Михайловна сообщает мужу, что у Настеньки «большая охота писать и рисовать: все занимается этим». 24 мая Рылеев пишет: «Настиньку целую за приписку. Вчера ей минуло шесть лет. Мне ни разу не довелось дня этого провести с нею». Рылеев раздумывал: если разрешат свидание — брать ли жене с собой Настеньку? «Лучше откажусь от сладкого утешения видеть ее, если она от свидания со мною расстроит свое здоровье; она так слаба». Мать уверила Настеньку, что ее отец — в отъезде, в Москве, и скоро вернется…
Однажды среди деловых советов Рылеев написал жене: «Как ты найдешь лучшим, так и распоряжайся. Мне ничего не нужно». Ответ Натальи Михайловны на эти слова и устыдил и обрадовал Рылеева. «Ты пишешь, мой друг, — говорит она, — распоряжайся — мне ничего не нужно! Как жестоко сказано! Неужели ты можешь думать, что я могу существовать без тебя? Где бы судьба ни привела тебя быть, я всюду следую за тобой. Нет, одна смерть может разорвать священную связь супружества».
Это были слова декабристки— они ставят Наталью Михайловну Рылееву в один ряд с теми замечательными женщинами, которые поехали за своими мужьями в Сибирь, в добровольную ссылку. Каким высоким светом озарили они тем самым декабризм! Своим поступком они развеяли в прах измышления Николая и его приспешников о «кучке злодеев и убийц».
Если бы Рылеев не был казнен, нет сомнений, его жена последовала бы за ним хоть на край света и посвятила бы ему всю свою жизнь. «Я знаю чистую душу твою», — писала она ему в крепость. «Ты никогда не желал зла не только нам, но и посторонним; всегда делал добро», — говорит она мужу.
9 июня 1826 года дежурный генерал Главного штаба Потапов известил Наталью Михайловну о том, что свидание с мужем ей наконец разрешено. Оно состоялось в этот же день.
В одной коляске поехали Наталья Михайловна с Настенькой, дальний родственник Рылеева — молодой человек — Дмитрий Кропотов со своей бабушкой Прасковьей Васильевной,
«Рылеева с дочерью приняты были в квартире Сукина, — вспоминает Aгап Иванович. — Здесь дочку раздевали и осматривали, как говорится, до нитки. Потом они отведены были на крепостной двор, окруженные солдатами с ружьями и примкнутыми штыками, обращенными к ним. Я стоял сзади. Кондратия Федоровича также вывели, также окруженного солдатами, скрещенные штыки которых были направлены на него. Несмотря на то, что Рылеев оброс в крепости бородой, дочка узнала его, когда на руках, через двойной ряд солдат, передали ее отцу. «Папаша, у тебя волосы выросли» — были ее слова. Через двойную клетку солдат переговаривались муж и жена. На это свидание дано было не более четверти часа… «Береги Настеньку, себя не потеряй» — были прощальные слова мужа».
Рылеев снял с пальца и отдал жене свое обручальное кольцо — золотое, очень тонкое…
Он заметил, что Настенька очень худа.
Он был так сильно взволнован встречей, что слезы катились у него из глаз.
Присутствовавший при этом генерал Сукин угрюмо молчал.
Затем Рылеева увели в камеру. Он сразу появился у окна, за железной решеткой, и поднял вверх соединенные руки, слегка потрясая ими.
Наталья Михайловна и Настенька медленно удалялись по двору, беспрестанно оглядываясь на окно и заливаясь слезами. Экипаж стоял поблизости от ворот Алексеевского равелина, у палисадника. «Кучер Петр, сняв свою шляпу, громко рыдал и причитывал, как это водится в деревнях, по умершем», — вспоминал Д. Кропотов.
Наконец все сели в экипаж, и он выехал в Иоанновские ворота.
Только 21 июня Рылеев смог написать очередное письмо жене, так он был потрясен встречей.
12 июля, в тот день, когда декабристам был объявлен приговор, в Петербурге разнесся слух о том, что на следующий день будет «исполнение решения». Родственники декабристов начали особенно усиленные хлопоты. Наталья Михайловна в сопровождении Агапа Ивановича ездила по разным начальникам, прося о втором свидании с мужем. «Мы воротились без всякого успеха», — говорит Aгап Иванович. О том, что Рылеев приговорен к смертной казни, Наталья Михайловна не знала.
…В Кронверкской куртине большая камера была разгорожена дощатыми стенами на крошечные чуланчики, — в них-то и были помещены пятеро смертников. Отсюда для них оставался только один выход — к виселице… Сквозь перегородки было слышно все. Сергей Муравьев-Апостол переговаривался с Бестужевым-Рюминым, убеждал его не падать духом, а встретить смерть с твердостью, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства.
Шум шагов по коридору заглушал голос Муравьева-Апостола. Его мужественным словам внимал и Рылеев. Декабрист Цебриков, также сидевший в это время в одной из клетушек, передает, что солдаты-часовые плакали.
Многое было слышно в Кронверкской куртине, — тут не так глухо, как в «большой» крепости. Стучат топоры плотников на дворе. Откуда-то доносится печальный женский голос:
…Ты прости, наш соловей, — Голосистый соловей; Тебя больше не слыхать, Нас тебе уж не пленять… …Твоя воля отнята, Крепко клетка заперта…