Рыжая всадница и чуть грустно… Сборник рассказов
Шрифт:
– А ты кто? Как зовут? – спросил Сергеич, польщённый таким вниманием.
– Я Пушкин, – с какой-то чересчур готовностью прозвучал ответ этого новоявленного гения.
– Ну да… – через паузу произнёс ректор. – Я Лермонтов. А может, в театральный?
– Я на джаз!
«Правнук, что ли», – думал Александр Сергеевич. Но ему стало впервые за весь день, нет, за неделю или даже за весь месяц нескучно.
«Пушкин… Пушкин… – повторял он про себя. – Они что, все там Пушкины…»
Парень сел за рояль. Снова поднялся,
«Скрябиновское… Опять классика. Опять классика…» – без интереса отметил ректор. Развернулся в окно. Улицу покрыл ливень.
«А Лилька сейчас на солнышке, – думал он с тоской. – Не надо было ей давать отпуск. Сам бы погулял с ней в Крыму».
Рояль разошёлся. Не без таланта Африка, не без таланта. Но не джаз, не джаз. «Умер джаз, Серж, умер», – скучал Сергеич.
Но звуки начали ломаться. Ломалась гармония. Смешные раскованные переборы и аккорды ни с того ни с сего обстреляли начальную тему. Почти какофония. И наконец произошёл взрыв. Стройное классическое звучание было отброшено в сторону и там забыто.
Сергеич во все уши и ноздри втягивал это новое. Весёлым серебром рассыпалось то новое, карнавальным серпантином строчило по воздуху.
– Джаз! – расхохотался ректор. – Да, это джаз! Серёга, мы с тобой такого никогда не бацали. Этот негритоса импровизирует. Африка сочиняет! Давай, давай, душа моя, – то вслух, то почти про себя шептал он.
Итак, ему захотелось усесться рядом, да в четыре руки… Парень как почувствовал. Обернулся и крикнул:
– Бери клавиши! Мне стукать надо.
Сердце Сергеича колотилось, колотилась вся внутренность. Но было не страшно. Было смешно, весело. И по весёлому дрожали руки. Ректор как солдатик, как мальчишка вскочил, опрокинул стул и перебежкой – к роялю. Интуитивно подхватил и пошёл, и пошёл разливаться серебром.
А серебро лилось щедро. Александр Сергеевич хохотал во все горло. Африка же вовсю дубасил по барабанам. То вдруг затихал, то дребезжал тарелками. Это был праздник. Праздник музыки.
Сергеич подхватил сакс и задул. Всю тоску свою по жизни, по джазу вдувал в лёгкий металл.
Вот последнее серебро прошелестело с тарелок на клавиши, на пол, закатилось под столы, на подоконники, за окна и смешалось с ливнем.
Нежно, как флейта, закончил и ректор, посреди зала, на коленях. Казалось, замерло всё в радиусе пяти километров. Александр Сергеевич плакал.
Через минуты две он вспомнил про Африку. Тот с восхищением глазел на Сергеича.
– Ну, Африка… Ну ты даёшь… – проговорил сквозь слезы ректор.
– Я завтра идти за решением, хорошо? – осторожно спросил этот юный волшебник джаза.
– Ты что? О чём ты? Какое решение, мой ты дорогой… В Москве такого не бывало. Какая Москва, Нью-Йорк описается шоколадом, душа моя!
– Мне идти надо. Я буду завтра
– Ты че? Совсем, что ли? Да я тебе этим саксофоном по башке и к батарее привяжу. Ты че?! Сядь! – скомандовал ректор. – Пойдёт он…
Сергеича лихорадило. Он тяжело поднялся с колен. Парнишка стоял, улыбаясь. Но было видно, что он хорошо струхнул.
– Мистер Лермонт… – попытался воззвать к милосердию ректора этот удивительный абитуриент.
– Какой Лермонт? А… Да это так. Брось ты, милый. Это я так, – махнул дружелюбно, совсем по-отечески Сергеич. – Сядем, милый у окна, отдышаться чуток. Понимаешь, я только теперь понял. Джаз – это ведь праздник музыки. Её свобода! Это так же, как ты у них там праздник, Пушкин ты мой. А я думаю: в чем дело? Пушкин да Пушкин. Так вот что ты был тогда для них. Радость ты моя серебряная. Ты сиди, сиди… Понимаешь, что жизнь моя была? Ничто, грязь. А теперь всё! Я услышал. «Ныне отпущаеши раба своего…». Но, может, и не поздно. Ты сиди, сиди. И они должны услышать…
Сергеич встал, в какой-то прострации оглядел класс. Сердце сжала тоска. Но тоска другая, не утренняя. Скорее это была радость, но радость какая-то трагическая. Словно радость последнего подвига. Как в кинофильме о древнем герое, исполнившем всё и умирающем с улыбкой.
«Глупость бабья, глупость, мысли вы мои, мыслишки…» – улыбнулся Александр Сергеевич. Ещё раз посмотрел он на своё чудо Африки. Со слезами потряс его руки. И, насколько позволяли ослабевшие от всей этой эмоциональной бури ноги, ринулся в коридор. Нараспашку, в рваной рубашке, без галстука, заплаканный, разговаривая сам с собой…
По коридорам было шумно. Группами стояли абитуриенты, мамы, родственники. Шлялись без дела педагоги и ещё невесть кто. Никто ничего не слышал. Всё было то же, как всегда.
– Что же вы, что же… Милые, вы мои… – быстро шептал ректор.
Но что или кого он искал, этого Александр Сергеевич не знал и сам. Он проходил из одного коридора в другой. Спускался, поднимался. За ним понемногу стали собираться люди. Наконец его остановили. Был Аркаша. Он смотрел хоть не без иронии, но с какой-то грустцой.
«Что-то человеческое в нём есть», – думал Сергеич.
Его прислонили к стене.
– Серж! Серж… – застонал он. – Серёга всё слышал! Забыл я про него. Спросите у Сержа. Там Пушкин, ребята, негр. Это джаз… Это джаз, ребята!
Говорить ему было нелегко, нелегко и стоять. Он съехал по стене на корточки. Схватился обеими руками за грудь. Опять застонал. Порвал майку, словно пытаясь что-то из-под неё достать, что закатилось и никак не выходило наружу…
Вокруг всё забилось молодёжью. Кто-то смотрел испуганно, в основном девочки. Большинство же глядели равнодушно, может, с лёгким недоумением. Где-то кричали скорую. Ректор внимательно оглядел весь полукруг.