Рыжее знамя упрямства
Шрифт:
– Я не хотел про это думать, оно само собой… И подумалось… показалось то есть: в этом можно разобраться только при каких-то особых условиях. Если их знаешь…
– Вот именно! Знать бы их!
– Я еще подумал… А что, если представить, будто струны… Нет, не знаю даже, как сказать… Ну, они словно что-то подсказывают…
Разговор теперь был уже не случайным. Он стал главным . Наметилось понимание, будто две струны зазвучали в одной тональности, вызывая резонанс друг в друге… Нет, ветер, паруса и синева не перестали радовать, не ушли на задний план. Они вплетались в разговор,
Подошли к берегу с садовыми участками, сделали оверштаг (Матвей умело убрал и снова вздернул апсель). Побежали обратно… А струны – те самые – ощутимо звенели в тонких тросах штагов и вант, отзывались в гулком, будто виолончель, корпусе "Норда"…
– Ты говоришь "начинай изучать", – досадливо спорил Словко. – Да я же… ну, в геометрии я хоть немного разбираюсь, а там, где надо считать, вычислять, формулы запоминать… да я же тугая пробка!
Салазкин азартно убеждал:
– По-твоему, математик кто? Вроде бухгалтера, что ли? Для математика важно ощущение проблемы. Умение нащупать суть… А вычисления… Великий Эйнштейн не помнил формулу закона Ома, которую учат в седьмом классе. Он приводил этим в бешенство своих ассистентов, но спокойно говорил: «А зачем? Есть же справочники…» И при этом он ощутил теорию относительности. Сейчас ее уже не считают всеобщей и бесспорной, но она все равно грандиозна…
– Разве Эйнштейн был математик, а не физик?
– Господи, а где грань? Особенно, если речь идет о нетрадиционной математике пространств и загадке хронополя… Давай скрутим еще поворот, не хочется на берег…
В тот день успели провести три гонки. Думали начать четвертую, сделали перерыв на полчаса, чтобы передохнуть. Словко рассеянно подсчитывал свои возможности. Нет, первое место ему не светило, лидировал Инаков. Но второе вполне могло быть, если только не выскочат вперед Ольга Шагалова и маленький, но лихой Лешка Янов. Впрочем, гоночные дела не занимали Словко целиком. Никак не забывался разговор, что вели на "Норде" он и Салазкин. И тревожил почему-то.
Когда перерыв кончался, на базе появился пожилой человек в помятом вельветовом костюме. Высокий, сутулый, седой. С белой щетинкой на впалых щеках, с тенью под глазами. Быстрыми шагами пересек пространство от ворот до мыса, подошел к Корнеичу.
– Даня…
– Олег! Какими судьбами?!
– Плохими судьбами, Даня… Пойдем куда-нибудь, надо поговорить…
Они отошли к шлюпочному эллингу, сели на сваленные там шины грузовиков. Корнеич молчал в ожидании придвинувшейся беды. Какой?..
Олег Петрович Московкин ладонью провел по вельветовой штанине, глянул вдаль, на озеро.
– У нас в детдоме умер мальчик. Тёма Ромейкин…
– Боже ж ты мой…
– Да… – хрипловато сказал Московкин. – Тёма Ромейкин одиннадцати лет… Впрочем, выглядел на девять…
– Это светленький такой, который стихи про Африку читал в Новый год?
– Нет, Даня, тот Ромашкин… А этого ты не знал. Он появился у нас всего месяц назад. Его приятели-беспризорники привели, сказали: "С нами, на улице, он умрет… Он прожил в доме всего десять дней, а потом – в больницу. Тяжелый порок сердца. Там посмотрели – нужна операция. Ну, сперва кто-то: "Ах,
– И что… не помогла операция?
У Московкина дернулся на тощем горле кадык.
– Даня, она бы помогла. Обязательно… Только эти операции делаются при искусственном сердце, прибор такой. А в самый важный момент отключилось электричество. Лампы, мотор…
– Позавчера в полдень, да? – глухо сказал Корнеич.
– Да… Конечно, включили генератор, но несколько минут было потеряно. И вот… Славный был мальчонка, тихий такой. Добрый… Его успели полюбить за десять дней… – Московкин быстро потер щетинистые щеки.
– Этим займется прокуратура, – угрюмо сказал Корнеич.
– Да займется, конечно… Как займется, так и замнет все… Из одной кормушки куски таскают… А Тёмку не вернешь… Даня, я вот что приехал. С просьбой…
– Говори.
– Завтра его будут хоронить. Может быть пришлешь ваших барабанщиков? Проводить мальчика… Это не я придумал, ребята просят. Своих-то барабанов мы еще не завели, а ваши моим ребятам очень понравились, когда они приезжали на Равноденствие…
– Конечно, Олег, – быстро сказал Корнеич.
– Потому что… ребята говорят… Тёмка, мол, погиб. Как на войне с чиновничьей сволочью…
– Да, Олег, конечно… Пойдем.
Они двинулись к мысу. Навстречу кинулись нетерпеливые рулевые: когда же старт?
– Подождите, люди, – насупленно остановил Корнеич. – Тут такое дело… Соберите круг.
Если решалось что-то срочное и серьезное, когда одинаково важен был любой голос – независимо от того, сколько тебе лет и какое у тебя звание, – собирали не линейку, а общий круг. Заранее знающий: случилось особенное. Тут не до строевых приемов и маршей.
И вот встали неровным овалом у мачты сорок четыре человека. Большие и маленькие, взъерошенные, многие в оранжевых надувных жилетах на голых плечах. Напряженно ждущие. Здесь же были и взрослые: Аида, Кинтель, Салазкин, каперанг Соломин, подъехавший минуту назад (лишь Феликса не было, опять где-то "выходил на…").
Припадая на протез, Корнеич шагнул к мачте, потянул за собой Олега.
– Люди, вот… если кто не знает, это Олег Петрович Московкин. Тот человек, который тридцать два года назад создал "Эспаду". Сейчас он директор детского дома в Октябрьском. Там случилась беда… Помните, позавчера днем не стало электричества? Отключили целый район. Говорят, за долги. В это время в больнице шла операция, на сердце у мальчика. Аппарат "искусственное сердце" остановился, мальчик умер…
Тихо стало на мысу, мёртво. Только трепетали на яхтах паруса, да полоскались на мачте два флага. Оранжевый – флотилии "Эспада", сине-белый – сигнал гонок.
Корнеич послушал это полоскание, посмотрел на флаги и сказал:
– Мы ничем не можем помочь мальчику Тёме Ромейкину. Но у ребят из детдома и у Олега Петровича есть просьба. Чтобы наши барабанщики завтра в час похорон сыграли прощальный марш. Тёма не был у нас в "Эспаде", но вы все члены одного ребячьего сообщества на нашей Земле, должны сочувствовать друг другу. Понимать… Барабанщики не откажутся? Кто сможет поехать завтра в Октябрьское?