Рыжий

Боровский Федор Моисеевич

— У него тоже горе.

Да какое у него может быть горе? Пошел он со своим горем… Пусть у него будет самое страшное горе, какое бывает у людей.

— Делия ушла, — сказал дед.

— Куда ушла? — машинально

спросил я.

— Из дому ушла. Совсем. Никто не знает куда. Оставила письмо и ушла.

Минуту я смотрел на деда, не понимая, а потом до меня дошло, и сердце упало. Ее легкая походка, ее сияющий взгляд, ее голос, задумчиво плывущий над нашими головами, над городом в вечернем небе… Я глянул на Зураба Константиновича и вдруг увидел, какой он старый. Он сидел, обвиснув на табуретке, и ничего не было высокомерного в его лице. Очень усталое, замкнутое лицо пожилого человека, вот и все. Он поднял голову и пасмурно глянул на меня.

— Прости, если можешь, — сказал он. — Я просто случайно забыл закрыть калитку в сад, и вот… Приходи, рви фрукты, когда захочешь. Вместе с другом и братом.

Я поднялся на ноги. Они покивали мне оба, Зураб Константинович и дед Ларион, прощаясь и отпуская:

— Иди, иди…

И я

пошел. Я пошел на могилу Рыжего, разыскал в лопухах придавленный камнем маленький холмик и долго стоял над ним в раздумье и печали. Так кто же виноват в твоей смерти, Рыжий? Неужели этот пожилой несчастный человек, что сидит на террасе рядом с дедом Ларионом? Но ведь если бы я не залез в сад, то ничего и не случилось бы. И значит, я сам и виноват? Пронзительно и сильно понял я, почувствовал душой, сердцем, даже кожей, как невозвратимы, как бесповоротно невозвратимы наши поступки. Что сделано, то сделано, что случилось, то случилось, и ничего нельзя изменить, ничего нельзя вернуть назад. К черту сады, никаких больше не будет садов, да и не в них дело. Я теперь буду думать над каждым своим шагом, над каждым словом. Твоя смерть научила меня. Прощай, Рыжий.

Впервые за эти дни каменного горя я заплакал и до конца поверил в его смерть.

Прощай, Рыжий.

1980 г.